Пространство и время в повести

<

p>Определить хронологические границы действия в “Котловане” позволяет авторская датировка в конце повести: декабрь 1929 – апрель 1930 г. Более точно сориентироваться во временных координатах позволяют конкретные детали повествования. Начинается действие в самом конце лета 1929 г. (“в день тридцатилетия личной жизни” Вощева стояла жара, но уже начали опадать листья с деревьев), а заканчивается в первых числах марта 1930 г. (активист получает директиву, написанную “по мотивам” статьи Сталина “Головокружение от успехов”

от 2 марта 1930 г.). Более точных указаний на время событий в самом тексте нет, не упоминаются даже названия месяцев – и отсчет времени ведется по временам года (“в начале осени”, “пустынность осени”).
Однако при столь четкой определенности хронологической рамки повествования внутреннее движение времени в “Котловане” крайне неоднородно. Внутренние часы “Котлована” то останавливаются, то лихорадочно ускоряют ход. Организация колхоза – раскулачивание “зажиточного бесчестья”, высылка кулаков и празднование победы – занимает один день, но день этот в повествовании выписан по минутам и заполнен множеством эпизодов.

При этом почти полгода в действии повести сливаются в один монотонно тянущийся день, лишенный каких-либо событий. В финале же “Котлована” пятнадцать часов и вечность умещаются в одном абзаце (Чиклин пятнадцать часов рыл могилу в “вечном камне”). Ось времени в “Котловане” устремлена в вечность – веками повторяющиеся четыре времени года, о которых постоянно напоминает умирающая Настя, важнее, чем “однократные” исторические даты.
Время в “Котловане”, однако, может “оборачиваться” пространством. Когда старик с кафельного завода, чинивший лапти, собирается “отправиться в них обратно в старину” или Прушевский смотрит “в поздний вечер мира”, то временные понятия (старина или вечер) понимаются читателем как пространственные. Ось времени может заменять пространственные координаты: “Его пеший путь лежал среди лета”, – говорится о дороге, по которой идет Вощев.
Если временные рамки повествования в “Котловане” четко обозначены, то пространство регулярно теряет сколько-нибудь определенные очертания. Особое внимание следует обратить на топографические наименования, которые используются в повести. СССР и Россия – самые “малые” пространства, которые имеют названия. Город, в котором строится общепролетарский Дом, и деревня, в которой идет раскулачивание, вообще не имеют названий – зато упоминается Млечный Путь.

Единственное “локальное” обозначение – колхоз имени Генеральной Линии. Название это построено Платоновым на основе оксюморона: генеральная линия была провозглашена в связи с курсом на индустриализацию. Название колхоза должно было переводиться с бюрократического языка на нормальный примерно так: “колхоз имени линии уничтожения крестьянства”.

Пространства индустриализации и коллективизации в повести взаимопроницаемы: действие разворачивается одновременно в городе и деревне.
У художественного пространства “Котлована” есть парадоксальное свойство. С одной стороны, от начала повести к финалу пространство как бы стягивается в точку: в экспозиции Вощев “вышел наружу”, перед ним было “одно открытое пространство”, а в финале “открытое пространство” сменяется могилой Насти – навсегда закрытой и отгороженной от внешнего мира. С другой стороны, пространство “Котлована” абсолютно не способно локализоваться – и тому можно привести множество примеров. Котлован постоянно расползается вдаль и уходит вглубь; вначале он захватывает овраг, потом партийная администрация требует его расширения в четыре раза, а Пашкин, “дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии”, приказывает увеличить котлован уже в шесть раз.

Не случайно в финале повести появится и характерное уточнение – “пропасть котлована”, которую можно рыть до бесконечности.
Герои повести обитают в мире, лишенном пространственных ориентиров: землекопы и крестьяне “расходятся в окрестность” или уходят “внутрь города”; Чиклин, рассердившись, зашвырнул Жачева “прочь в пространство”; кулаков “ликвидируют вдаль”, сплавляя на плоту вниз по реке. Начинается путешествие Вощева с того, что он “не знал, куда его влечет, и облокотился в конце города на низкую ограду…” Масштаб пространства резко меняется – “конец города” оказывается сопоставим с “низкой оградой”.
Примечателен и разговор Вощева с шоссейным надзирателем: “Далеко здесь до другого какого-нибудь города? ” – спрашивает Вощев. Сам принцип ориентации в пространстве – “какого-нибудь”, “другого” – противоречит всем привычным нормам. В классическом пространстве человек движется “от – к”, и у этого движения обязательно есть направление.

В мире Платонова направления отсутствуют: герой идет “куда-то” (или ему вообще “некуда идти”), и идти для него – важнее, чем дойти.
Отличительными платоновскими синонимами к понятию “пространство” становятся “неизвестное место” (“из непопулярного места подул ветер”), “порожнее место” (“Елисей уставился в мутную сырость порожнего места”), “пустопорожнее” (“дул ветер с пустопорожней земли”).
В классической литературе маршрут героя может пролегать по реальным улицам реальных городов. Достаточно вспомнить “Вчерашний день, часу в шестом, / Зашел я на Сенную…”, или “Преступление и наказание”, в котором путь Раскольникова можно проследить по карте Петербурга, или “Евгения Онегина”, в котором путь Лариных по Москве зафиксирован с точностью до количества дорожных поворотов. Но если у человека, прочитавшего “Котлован”, спросить, как дойти от котлована до дома товарища Пашкина или от барака землекопов до кафельного завода, он вряд ли сможет ответить.

Персонажи “Котлована” беспрерывно куда-то перемещаются, но… “Вощев ушел в одну открытую дорогу” – вот “маршрут” платоновского героя.
В отличие от времени, которое обретает у Платонова пространственные координаты, само пространство дематериализуется, утрачивая привычные три измерения, но обретая одно новое – метафизическое. Герой может уйти – “в пролетарскую массу”, лечь – “под общее знамя”, и Жачев, например, переживает из-за того, что его, как “грустного урода”, при социализме “ликвидируют в тишину”. Место у Платонова заменяется понятием – а само понятие “пространство” становится метафорой мира идей.
Подведем некоторые итоги. Пространственно-временная организация “Котлована” антиномична. Пространство размыкается в бесконечность – но одновременно стягивается в точку (если в нем и есть направление – то это направление “на котлован”); время просчитано по дням и часам – но измеряется оно вечностью.

Рамки повести раздвигаются в глубину времени и в необъятное пространство космоса – художественное пространство повести становится прежде всего пространством смысла. Пространственно-временная организация повести подчинена главной художественной задаче писателя – не описанию конкретного исторического события, а философскому обобщению эпохальных преобразований.