“Простота взгляда” Достоевского часть I

В удивительных, но почему-то мало известных “Заметках о простоте и упрощенности” Достоевский дает характеристику “опрощенной”, или “упрощенной”, идеи, идеи, “попавшей на улицу”, идеи того времени, “когда страшно доставалось Пушкину и вознесены были сапоги”. “Простота взгляда” есть то, что Достоевского – по его собственному признанию – больше всего поражало в просвещенстве.
Эта “простота взгляда” есть “стремительность к обобщению”. “Обобщение” понимается здесь не в том смысле, что

ищется “высшая”, над всеми другими идеями стоящая идея. “Стоящая над всеми другими идеями” идея – живее, реальнее, полнее, онтологически устойчивее всех других идей – высших идей в этом смысле ищет и сам Достоевский. “Обобщение”, к которому стремятся просвещенцы, есть обобщение в дурном смысле слова, есть упрощение, т. е. “удовлетворенность простейшим, малым и ничтожным”, “стремление упростить”, “прямолинейность, …скорая удовлетворимость мелким и ничтожным на слово, …всеобщая стремительность поскорее успокоиться, привнести приговор, чтоб уже не заботиться больше…” “Простота в этом случае заключается именно в желании добиться до газа – значит тоже в своем роде успокоиться. Ибо что же проще и что успокоительнее нуля”. Простота эта ведет к игнорированию жизни, к “невидению” предмета. “Ищем общей формулы, – жалуется Достоевский, – хотим превратить человека в стертый пятиалтынный”. “Суждение… широкое, широкое, как безбрежное море, и уж, конечно, ничего в волнах не видно”.

Формула, даваемая Достоевским, исчерпывающа и превосходна: “Простота вредит самим упростителям.
Простота не меняется, простота “прямолинейна” и сверх того высокомерна. Простота – враг анализа… В простоте своей вы начинаете не понимать предмета, даже не видите его вовсе, так что происходит уже обратное, то есть ваш же взгляд из простого сам собою и невольно переходит в фантастический”.
Такая “фантастика” упрощения лежит, по мнению Достоевского, в сведении всех ценностей к полезности (“полезность” – основная категория философии просвещения, по мнению Гегеля), иными словами – например, в представлении, что “брюхо, проще – живот” есть основа всего человеческого бытия. Но самый центральный упрек Достоевского просвещенству – это то, что со всеми своими “незыблемыми” и “чугунными” идеями оно нереально, оторвано от жизни, изолировано, “обособлено”, лишено онтологической устойчивости. “Мы все отвыкли от жизни” – жалуется герой “Записок из подполья”: “Ведь мы до того дошли, что настоящую, живую жизнь чуть ли не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше”. А в полузабытом отрывке из романа “Щедродаров” Достоевский находит блестящие формулы: “Прежде чем что-нибудь сделать, нужно самим чем-нибудь сделаться, воплотиться, самим собою стать… А вы отвлеченные, вы тени, вы – ничего…

Вы – чужие идеи. Вы – сон. Вы не на почве стоите, а на воздухе. Из-под вас просвечивает”.

Конкретные образы просвещенцев – от Ставрогина и Ивана Карамазова до Петра Верховенского, Шигалева и Смердякова именно в этой плоскости только и могут быть поняты до конца – как представители “не-главного” ума, чугунно-неподвижных и потому мертвых понятий.
Но Достоевский направляет свои удары не только против просвещенцев. Мы найдем у него сродную характеристику и официальной России – чиновничьего аппарата Николаевской эпохи (и для Гегеля просвещенство есть преемник и наследник “старого режима”), обезличивающего и уравнивающего всех людей русского общества с его мертвым французским языком, Петербурга, “безликого” и “бездушного”, и потому “нереального”. Сродна и даваемая Достоевским характеристика русского “романтизма” и
“мечтательства”. Линия “мечтательства” ведет от героя “Белых ночей” и Ордынова к… герою “Записок из подполья”, у которого “все оставалось” “только в мечтах”, и к Смер-дякову, одной из характерных черт которого ведь была “безотчетная созерцательность…”. И ведь именно “мечтатели” стоят у Достоевского перед нереальным, “улетучивающимся” миром, именно в сознании мечтателей возникает образ Петербурга, уходящего “вместе с туманом и дымом” в небытие, “исчезающего и искуряющегося паром к темно-синему небу”.

В этом образе мира, расплывающегося в сновидение, в ничто, отражается пустота внутреннего бытия самих мечтателей, просветителей, обездушенных чиновников Николаевской эпохи и т. д. Их бытие определено пустыми, бессодержательными, “неподвижными идеями”.