Процесс написания второго тома поэмы “Мертвые души”

Полнее процесс написания второго тома “поэмы” писателя раскрывается в цикле под названием “Четыре письма к разным лицам по поводу “Мертвых душ””. С одной стороны, Гоголь готов проявить крайнее смирение, согласиться с самыми резкими нападками критиков (в том числе Булгарина, Сенковского, Полевого) на содержание и стиль его сочинений (как должно было это уязвить и огорчить Белинского, назвавшего Гоголя писателем, ставшим “во главе поэтов”!). Впрочем, тут же писатель оговаривает, что для него главный критик – это читатель

и ему гораздо дороже мнения людей, “занятых делом жизни”, представителей самых разных сословий, чем записных критиков. Он отрицает брошенный ему упрек в гордости и хвастовстве по поводу одного из лирических отступлений в поэме “Мертвые души” (“Русь!

Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?”.

На деле в этом отступлении, пишет Гоголь, отставив на время своего героя, он передавал свое собственное ощущение российских просторов, грустной песни, разливающейся по всей стране

и вызывающей у него впечатление, будто бы все в России вперило в него очи, ожидает ответа о дальнейшем пути, о будущем, о выходе из этой всеохватывающей тоски. “Не знаю,- спрашивает Гоголь,- много ли из нас таких, которые сделали все, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все ими довольно и ничего от них не ждет”.

Что касается героев “Мертвых душ”, то они, утверждает Гоголь, не портреты действительных людей, но вышли из души их создателя (“все мои последние сочинения – история моей собственной души”) (VIII, 292). Можно было бы подумать, что в данном случае Гоголь говорит о законах художественного обобщения, о том, что жизненные наблюдения должны пройти через душу, сознание художника, явив новый синтез. Но нет, писатель настойчиво повторяет, что наделял героев своими собственными “мерзостями” и пороками, очищаясь тем самым от них.

Все это очень противоречиво и еще раз свидетельствует, что в это время мировоззренческие и эстетические искания писателя не завершены, что перед нами не тупик, а переходное состояние, явление духовного кризиса. Гоголь продолжает так огорчившую Щепкина “перетрактовку” героев “Ревизора” и особенно “Мертвых душ” (чиновники – это “паши страсти”, пороки и недостатки персонажей – отражение “мерзостей”, живущих в собственной душе художника и т. д.). И тут же отделяет свою авторскую личность от личностей героев: “Не думай, однако же, после этой исповеди, чтобы я сам был такой же урод, каковы мои герои.

Нет, я не похож па них. Я люблю добро, я ищу его и сгораю им”. И общая картина – не выдумка, не пустая карикатура: “Выдумывать кошемаров – я также не выдумывал, кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло”.

Но если “кошемары” социальной жизни увидены и раскрыты, то тут же Гоголь говорит о своей духовной, художественной трагедии, связанной с “пятилетним трудом” над вторым томом “Мертвых душ” и его беспощадным сожжением. Он отвечает на идущие со всех сторон упреки, почему до сих пор не показал наряду с образами жизненной пошлости “явлений утешительных”, рядом с Чичиковым, Ноздревым, Плюшкиным – “людей добродетельных”. Замечательно, однако, что внешне, соглашаясь с обвинениями, смиряясь перед ними, Гоголь-художник вдруг поднимает голову и отстаивает свое право высказывать горькую правду о современном обществе, обличать его мелочность, раздробленность, пустоту.

С глубоким сочувствием и внутренним согласием вспоминает он мысли Пушкина о присущем ему (Гоголю) даре комического писателя, обличителя темных сторон жизни. “Он мне говорил всегда, свидетельствует Гоголь,- что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем”.

Смех Пушкина сменялся унынием и грустью, комические типы гоголевских мелочных пошлых героев, их поведение, образ жизни исторгли из его сердца тоскливый возглас: “Боже, как грустна наша Россия!”.

Всеми требуемую новую “серьезную” страницу искусства Гоголь связывает со своим душевным делом, собственным перевоспитанием, ибо прекрасных людей надо, говорит он, увидеть во плоти, почувствовать сердцем, а головой их “не выдумаешь”. При этом прежняя эстетика комического им не отрицается, он вновь и вновь обращается к праву художника выявлять глубинные пороки как отдельного человека, так и всего общества. Более того.

Гоголь считает сатиру правомерной и необходимой для своей “переходной” эпохи. Он как бы отвечает всем, кто упрекал его в односторонности, а заодно и самому себе, вернее, своим сомнениям и мыслям о “бесполезности” всего ранее им содеянного: “Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе Мертвых душ, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен”.

Поднимается здесь и другой существенный вопрос: о путях к идеалу. Явно недостаточным считает Гоголь наличие во втором томе его “поэмы” нескольких благородных характеров, они кажутся ему маловыразительными и к тому же составляют исключение. А задумано показать пути преображения всех, душевного очищения каждого героя и, более того, всей страны.

Эта непомерная задача еще теснее связывает эстетику Гоголя с вопросами нравственными, социальными и предполагает явное определение идеала государственно-общественного построения и средств приближения к нему. И если ранее, пишет Гоголь, в “Ревизоре” он решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое “тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости и за одним разом посмеяться над всем”, то на новом этапе своего духовного развития писатель уже не мог ограничиться смехом, в котором была и глубокая печаль, но не было ответа на неотложные вопросы: “зачем? к чему это? что должен сказать собой такой-то характер? что должно выразить собою такое-то явление?”.

“Я увидел ясно,- говорит далее Гоголь,- что больше не могу писать без плана, вполне определительного и ясного, что следует хорошо объяснить прежде самому себе цель сочинения своего… С этих пор человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом наблюдений”. Все эти неотложные вопросы встали перед писателем особенно остро в период написания второго тома “Мертвых душ”, хотя и в первом томе Белинский зорко подметил места, говорившие о новом направлении мысли автора. Замысел романа расширяется в духе “Божественной комедии” Данте, предполагая очищение душ и их преображение.

Время требовало ответа и на такой существенный вопросов чем же авторский идеал общественно-государственного строя, каковы грани взаимоотношений между сословиями и отдельными людьми?