Проблемы гуманизма и насилия в литературе 20го века

Проблемы гуманизма и насилия волновали писателей и Со­ветской России, и русского зарубежья, в чем можно увидеть проявление общности двух ветвей единой русской литературы, расколовшейся после революции.

Страницы произведений о революции и гражданской вой­не полны сцен боев, расправ, насилия, проявления жестоко­сти и беспощадности с обеих сторон. С точки зрения жизни конкретного человека не столь важно, белый или красный террор предшествовали друг другу, – террор был реальностью гражданской войны. Именно литература уже в двадцатые

годы формировала представление о гражданской войне как о траге­дии, общей беде нации.

Этот вывод делает читатель даже неза­висимо от того, как сам автор относится к событиям, считает ли он насилие жестокой необходимостью гражданской войны. Объективное изображение всеобщего озлобления, многолет­него кровопролития, упования на силу, ставшего печальной российской традицией, и, как следствие, обесценивания жиз­ни человека, говорят сами за себя.

“Все наши, все мы люди, все крещены, все русские. И чего деремся, Бог весть. Выдумали каких-то красных да белых и де­рутся”, – высказал затаенную мысль герой

одного из первых романов о гражданской войне (“Два мира”, 1921), написанного бывшим политработником Красной Армии В. Зазубриным. “Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?” – словно бы вторит ему герой автобиографических заметок “Ледяной по­ход (с Корниловым)” эмигранта Р. Гуля (изданы в 1920 или

1921 г.). С натуры написана им сцена расправы “рыцарей белой идеи” над безоружными пленными: “Люди падали друг на дру­га, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все.

Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливаю­щие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых”. Стиль бесстрастного объективного повествования пре­рывается авторским комментарием: “Вот она, гражданская вой­на; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему- то, – это не “война” … Вот она, подлинная гражданская вой­на”, – когда русский убивает русского, и не суть важно, ради какой идеи, а многие, как видно из текста, и вовсе без всякой идеи…

Страшные картины зверства колчаковцев нарисовал в романе “Два мира” В. Зазубрин, и он же в повести “Щепка”, написанной в 1923 г., но опубликованной в 1989-м, покажет жуткую машину смерти – камеру губчека.

“…Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме…” – поставит слова из Библии в качестве эпиграфа к повести “Конь вороной” эмигрант В. Ропшин, оценивая конкретные истори­ческие события с точки зрения нравственных законов.

В годину смуты и разврата

не осудите, братья, брата

– эти слова будут написаны слав янской вязью на навесе ча­совни, вставшей над могилой одного из шолоховских героев, а по весне самка стрепета исполнит возле нее вечную песню любви и продолжения рода (финал второй книги романа “Ти­хий Дон”).

“Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто…

Никто”, – заостряет одну из важнейших нравственных проблем эпохи М. Булгаков в романе “Белая гвардия”. Но сам писатель, как и другие авторы, показывает, что расплата неминуемо приходит прежде всего как муки совести, внутренний надлом, как жаж­да искупления вины человеком, который переступил вечную нравственную заповедь – не убий! – и не смог “поднять” эту тяжелейшую ношу.

Вспомним бурю чувств в душе Григория Мелехова, много повидавшего за годы войн и революций, но надорвавшегося под грузом нравственной вины (эпизод убийства четырех матросов). Суд совести настигает людей, сражающихся по разные стороны баррикад: командующего белым фронтом Хлудова (“Бег” М. Бул­гакова) и председателя губчека Срубова (“Щепка” В. Зазубрина). Трагизм мироощущения, больная психика, раздвоение сознания героев переданы через символику образов и деталей. Хлудову по­стоянно являются столбы с повешенными и казненный вестовой Крапилин, с которым, как с живым, он ведет разговоры, пыта­ясь оправдаться.

Срубова после массовых расстрелов врагов рево­люции преследует ощущение несмываемой грязи и запах крови, и уже непонятно, на самом деле или только в больном мозгу че­киста возникают кровавые пятна на полу его кабинета… Здесь ав­торы несомненно следуют традиции Ф.М. Достоевского, его принципам изображения своеволия личности и последствий по­пыток переступить нравственные законы, словно бы в разных вариантах ставят вопрос о возможности построения светлого бу­дущего на крови, о соотношении теории и жизни, о “слезинке ребенка” как метафоре цены, которую платит человечество за исторические эксперименты.

В повести В. Зазубрина “Щепка” есть прямая отсылка к этим мыслям Достоевского – в письме отца Срубова к сыну: “Ты думаешь на миллионах замученных, рас­стрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание человеческого счастья… Ошибаешься… Откажется будущее человечество от “сча­стья”, на крови людской созданного…”

Как соединить Маркса (портрет постоянно висит на стене ка­бинета Срубова) и Достоевского, убеждение в своей нужности революции именно здесь, в ЧК, и непредвиденную болезнь души, расцениваемую героем, да и, по всей видимости, самим автором как слабость? Ведь выше человека для Срубова – Она, революция, которой он преданно служит, ради которой готов на все, даже на принятие расстрела собственного отца, не смирив­шегося с большевизмом. Она, революция (это центральный об­раз – символ произведения) вдруг обнаруживает, по верному на­блюдению А. Панкова, черты оборотня. Ранее представлявшаяся

Срубову в виде русской бабы в лохмотьях, беременной мечтой о светлом будущем, она начинает казаться “то русалкой, то ведьмой среди кровавой реки…”. Так символически выражает автор мысль

о внутреннем конфликте личности как расплате за пролитую кровь, тревогу о превращении средства (насилие) в цель, о пол­ном подавлении личности во имя идеи. О пословице “лес рубят – щепки летят” напоминает и название повести В. Зазубрина “Щеп­ка”. Только “рубят” здесь конкретных людей, каждый из которых неповторим (даже в том, как он встречает свою смерть)…