Проблема романа в стихах Евгений Онегин (Пушкин А. С.)
…я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница.
(А. Пушкин – П. Вяземскому 4 ноября 1823 г.)
Сразу же вслед за заглавием читатель “Евгения Онегина” встречает “уведомление”, что перед ним роман необычный: роман в стихах. Если мы не примем со всей серьезностью это пушкинское указание и не попытаемся его осмыслить, то рискуем многого не понять в романе: будем читать его как “опоэтизированную прозу” и не увидим самого существа его поэзии.
Пушкин называл свое произведение и романом и поэмой, а его части
Роман в стихах образован сложным синтезом двух начал: прозы и стиха, романа и поэмы, эпоса и лирики. Поиски такой всеобъемлющей жанровой формы отвечали универсальности общего замысла поэта (о чем шла речь выше).
Первую предпосылку “двойной формы” романа можно увидеть как раз в “удвоении” его автора. Начало лирическое – принадлежит Пушкину, творцу для которого роман лиричен не только потому, что включает в себя лирический дневник его жизни, но и потому, что весь мир романа, со всеми его героями, есть именно лирическое творение “творческого сна” поэта.
Начало романное – связано с образом Автора: уже сам факт отделения Пушкиным от себя “иного” творческого сознания – независимого и самостоятельного персонажа – есть важнейшая примета именно романного строения “Евгения Онегина”. С этим повествователем Пушкин вступает в сложный диалог; дистанция между двумя авторами, “авторское двухголосие” открывало огромные возможности воспроизведения (и оценки) с разных точек зрения всего реального многоголосия жизни и литературы. “Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи”.
Универсальный жанр романа в стихах был использован Пушкиным для взаимного испытания двух извечных стихий литературы и жизни: поэзии и прозы. Стилистический мир романа – как бы огромное поле небывалого в русской литература, творческого эксперимента, где испытуются художественно-смысловые возможности поэзии и прозы. Разрушая отжившую и более непродуктивную иерархию высокого и низкого, смело пересматривая границы поэзии и прозы, творец “Евгения Онегина” навлек на себя негодование блюстителей литературного порядка и вынужден был отвечать им даже в романе. В двадцать третьем примечании он писал: “В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками!” Речь идет о сорок первой строфе четвертой главы:
В избушке, распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
С точки зрения традиционных литературных правил здесь было допущено немыслимое смешение: “дева” (слово, принадлежавшее “высокому” поэтическому словарю) оказалась в “избушке” (“низкая” реальность), а “лучинка” описана двумя противоположными (не подлежавшими смешению) способами: с помощью изысканного, поэтического оборота (“зимних друг ночей”) – и точного, но “прозаически-грубого” глагола (“трещит”). Самым же вопиющим диссонансом могло показаться то, что в этой строфе “дева” очутилась в близком соседстве (посредством рифмы) с “хлевом”:
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева…
Рядом с коровами, с хлевом должна была быть не “дева” – а “дворовая девка”, скотница, причем подобная “грубая действительность” считалась уместной лишь в “низких” жанрах – в сатире или бытописательной прозе, но никак не в поэтическом романе! Пушкин увидел в жизненной прозе, в повседневном мире народного быта не “низкую природу”, а нечто совсем иное. Если крестьянская “дева” в четвертой главе рифмуется с “хлевом”, то это совсем не означало “снижения” ее образа: ведь в восьмой главе, в самом высоком, кульминационном месте романа, Татьяна названа “простой девой” (и это не случайное совпадение,, но очень важный штрих, помогающий понять природу верности Татьяны).
Но так увидена не только распевающая за пряжей дева: и пастух на утренней заре, и гусей крикливых караван, и крестьянин на дровнях, торжествующий (то есть празднующий) начало зимы, и бег санок вдоль Невы, и серебрящийся морозной пылью бобровый воротник, и охтенка с кувшином, и духи в граненом хрустале, и вощаной кувшин с брусничного водой, и вечерний самовар, и печи в пестрых изразцах, круглые качели, подблюдны песни, хоровод, и недремлющий брегет, и ранний звон колоколов, и сумрак липовых аллей, и господский дом уединенный, горой от ветров огражденный, и огромный, запущенный сад, и многое, многое другое,- весь мир обыденного и привычного, как воздух, национального быта дан Пушкиным в совершенно новом ключе: в самой жизненной “прозе” творец “Евгения Онегина” открыл новую поэзию!
Уловив универсальный охват бытовой реальности в пушкинском романе, Белинский метко назвал его “энциклопедией русской жизни”. Это определение весьма существенно дополняется той формулой, которую Пушкин (использовавший отзыв о нем И. Киреевского: поэт “жизни действительной”) охотно употребил как самоопределение: “поэт действительности”. В этом определении для Пушкина были одинаково важны обе стороны смысла: он не только поэт действительности (то есть реалист, давший энциклопедический охват жизни России), но и действительности – поэт, то есть не “прозаический бытописатель”, а художник, постигнувший быт как основу культуры и навсегда запечатлевший поэзию родного быта в своем “романе культуры”. И осуществить это великое открытие национальный поэт России мог при помощи того “поэтического универсализма” (В.
Жирмунский), который был органически связан с самим жанром романа в стихах – то есть романом поэтическим в самом глубоком смысле этого слова.
Пушкин говорил, что “роман требует болтовни”. Действительно, в “Евгении Онегине” господствует тон беседы, льющейся свободно и непринужденно, с виртуозной легкостью сменяющей темы, направление, интонации. Разговорный стиль столь естествен здесь прежде всего потому, что роман написан самым “разговорным” размером – четырехстопным ямбом.
Но многие тысячи стихов организованы в четыре сотни строф. Изобретенная Пушкиным специально для романа в стихах “онегинская” строфа составлена тремя четверостишиями, дающими набор всех возможных способов рифмовки (еще один пример универсальности романа), и завершается двустишием (часто афористическим). Объем онегинской строфы (четырнадцать строк) напоминает об одной из самых высоких и трудных форм лирического стихотворения с k закрепленным четырнадцатистрочным объемом – сонете. И каждая строфа романа есть, в определенном смысле, самостоятельное лирическое стихотворение, а повествовательно-разговорный стиль в “Евгении Онегине” оказывается соединенным с глубочайшим пафосом лирики.
Роман в стихах нельзя читать как прозу, “переложенную” в стихи: слово в нем живет по законам поэзии, а “смысл поэзии иной по сравнению со смыслом прозы”. Например, каков прозаический смысл такого явления: зерна, упавшего в землю? Вероятно, это имеет отношение к земледелию, к весеннему севу и т. п. Но вот в поэтическом романе этот образ используется Пушкиным для такой заветной лирической темы, как любовь Татьяны:
Пора пришла, она влюбилась. Так в землю падшее зерно Весны огнем оживлено.
Поэт использует один-единственный образ, но “подключает” его к величайшей метафоре мировой поэзии, и любовь Татьяны обретает не только огромную лирическую высоту, но и возможность “развертывания” из этого образа самых разнообразных смыслов, даже такого высшего духовного смысла, связанного с “образом зерна”, как смерть и воскресение (ср. “воскресение” души любящей Татьяны в финале романа). Что этот образ не случаен в романе, что для Пушкина существен и актуален жизненный смысл древнейшего символа – об этом свидетельствует и тридцать восьмая строфа второй главы:
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут. ..
Вся философия романа в стихах, его духовные ценности существуют в форме “поэтического смысла”, который органически связан со стихией лирики. Ибо лирика по сути своей – это “разговор о значительном, высоком, прекрасном”, она есть “своего рода экспозиция идеалов и жизненных ценностей ‘человека” (Л. Гинзбург).
В лирике тысячелетний культурный опыт человечества кристаллизуется в многозначном поэтическом слове, сгущается в универсальные символы, в “поэтические формулы”, полные вечного смысла и непреходящей поэзии.
“Поэтические формулы” активно живут в пушкинском романе, они порождают в нем ту всепроникающую лирическую “материю”, в которой мелодия (звук) полна смысла, а поэтическая мысль едина с чувством. Поэтому постигнуть роман можно только внутри того неразрывного единства, поэтическую формулу которого дал сам автор “Евгения Онегина”,- единства
Волшебных звуков, чувств и дум.
Источники:
- Пушкин А. С. Евгений Онегин. Вступит, статья и коммент. А. Тархова.
М., “Худож. лит.”, 1978. 302. с. (Школьн. б-ка)
Аннотация: Вниманию читателей предлагается первый опыт комментированного издания романа в стихах А. С. Пушкина “Евгений Онегин” – величайшего творения поэта: “Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое произведение значит – оценить самого поэта во всем объеме его творческой деятельности” (В. Г. Белинский).
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...