“Повести Белкина” А. С. Пушкина в школьном изучении. Краткое изложение текста
В “Повестях Белкина” человек оказывался сложнее внешнего взгляда на него, по возможностям своим шире предопределений реальной судьбы, богаче собственных намерений и представлений о ценностях жизни. Неожиданность открытий читателя, непредсказуемость сюжетов воплощает гуманизм пушкинской мысли о неисчерпаемости человека.
Странные противоречия между намерениями героев и реальным ходом жизни давали повод для утверждений о шутливо-пародийной, почти “водевильной” основе “Повестей Белкина” (В. Г. Белинский) и мистических
В полярно противоположных мнениях была общая точка непонимания пушкинской мысли о том, что человек именно по бесконечности своих возможностей остается тайной не только для других людей, но и для себя самого. Знаменитые слова Достоевского: “Человек есть тайна” – исходят из художественного опыта “Повестей Белкина”.
“Повести Белкина” обнаруживают расхождение природы человека и быта, роли, навязанной героям или подсказанной традицией, которую многие действующие лица охотно исповедуют. Сильвио в “Выстреле”
В “Гробовщике” Адриан Прохоров потрясен сном, который выводит героя за рамки привычности. В “Станционном смотрителе” дается опровержение сниженной до лубочных картинок истории о блудном сыне. Ситуация “Барышни-крестьянки” (влюбленность молодого барина в крестьянку), освященная популярностью “Бедной Лизы” Карамзина, тоже изображена как условность, один из предрассудков сознания героев и разрушена шутливо и простодушно.
“Повести Белкина” оказываются не поэтизацией быта, как полагает Н. Я. Берковский, а полемикой с бытом, представленным и как литературная заданность поведения, и как сословная ограниченность. Человек у Пушкина выше быта, его окружающего, но подлинный разрыв с бытом отзывается трагедией (“Выстрел”, “Станционный смотритель”).
Ощущение странного несоответствия человека и жизни, которую он прожил, задается уже предисловием “От издателя”. Иронически представив читателю письмо помещика, который считался другом Белкина, хотя они “ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом большею частию друг с другом не сходствовали”, Пушкин дает взглянуть на судьбу собирателя повестей сквозь призму недоумения. Хозяйственному “другу” кажется странным в Белкине и небрежение “строгим порядком” в имении, и замена барщины “весьма умеренным оброком”, и отсутствие пристрастия к питейным “излишествам” (“что в нашем краю за неслыханное чудо почесться может”), и “стыдливость… истинно девическая” при “великой склонности к женскому полу”.
Но особенно странны в глуши Горюхина “охота к чтению и занятиям по русской словесности” и смерть “на 30-м году от рождения”. Для соседа Белкин оказывается неразгаданной тайной, но читателю в обыденности судьбы, которая А. Григорьеву показалась простой до смиренности, открывается чудо духовности в среде, сохранившей нравы, описанные Фонвизиным и представленные эпиграфом ко всем повестям:
Г-жа Простакова
То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
Скотинин
Митрофан по мне.
(” Недоросль“)
Контраст примитивного стиля письма и блестящего слога повестей, написанных Белкиным, так же разителен, как соседство внешне спокойного, скромного жизненного пути Ивана Петровича и напряженной событийности всех “историй”.
Читателю, не заметившему пушкинской иронии и способному увидеть в Белкине лишь пристрастие к “историям”, подсказанное скучающим любопытством недоросля, грозит опасность оказаться в положении Скотинина. Введение рассказчиков, иногда включающихся прямо в действие повести (“Выстрел”, “Станционный смотритель”), иногда ограниченных ролью повествователя, помогает Пушкину поддерживать атмосферу недоумения, так как наблюдателям доступны лишь фрагменты жизни героев и сторонний взгляд не может выявить истинные мотивы событий и поступков.
Таким образом, система рассказчиков поддерживает ощущение неожиданности происходящего и побуждает читателя к сотворчеству. “Голая”, по выражению Толстого, проза Пушкина оказывается лирической по существу, требуя от читателя лирического присоединения для своего понимания и вместе с тем иронического отношения к выводам и точкам зрения далеких от авторского всеведения рассказчиков. Чем объяснить, что в “Метели”, “Гробовщике”, “Барышне-крестьянке” рассказчик не представлен как действующее лицо повестей? При всех осложнениях сюжета, включающего драматические коллизии, повести эти позволяют героям остаться вне трагедии.
Столкнувшись с трагическим конфликтом, герои по разным причинам оказываются над ним, минуют его благополучно. “Выстрел” и “Станционный смотритель”, в которых судьбы героев наделены особым драматизмом, нуждаются в рассказчике-свидетеле, очевидце, как античная трагедия нуждалась в хоре.
В “Метели” сюжет, разыгранный романтическим воображением Марьи Гавриловны, и подлинные чувства, истинные потребности героини расходятся: “Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена. Предмет, избранный ею, был бедный армейский прапорщик, находившийся в отпуску в своей деревне. Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию… Наши любовники были в переписке и всякий день виделись наедине в сосновой роще или у старой часовни.
Там они клялися друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения”. Ирония стиля, комические акценты которого мы выделили курсивом, вызвана прежде всего надуманностью чувств и поведения героев. Ложность их отношений не замедлит обнаружиться в первом же реальном шаге – побеге. Почему метель развела “любовников”?
Маша, в сущности, не хочет расстаться с родительским домом и побег совершает по обязанности, внушенной чтением романов. Она собирала вещи, прощалась с домом трогательно, и мысль о разлуке с родителями “стесняла ее сердце”. Во сне свои отношения с Владимиром она видит как “безобразные, бессмысленные видения”. Истинные человеческие отношения герои пытаются заменить литературным каноном, но жизнь отклоняется от русла, предложенного чуждой ей традицией.
Владимир занят уговариванием священника и поисками свидетелей для свадебного обряда. Никакого любовного нетерпения, никаких неодолимых страстей в нем нет, если он не сам похищает Марью Гавриловну, а поручает “барышню попечению судьбы и искусству Терешки кучера”.
Разыгравшаяся метель разрушает все планы, потому что их основание было ненатуральным. Сила природы оказывается сильнее игры Владимира и Маши, думающих, что они вполне серьезны; случай умнее “книжных” намерений героев. И наоборот, то, что кажется шутливой игрой, непонятной, “непростительной ветреностью” и даже “преступной проказой”, оказывается истинным движением души. Бурмин, рассеянно исполняя волю людей, принявших его за Владимира и торопящих к венчанию, готов обвенчаться лишь потому, что невеста ему “показалась недурна”, и он “хотел было ее поцеловать”.
И это мимолетное, но искреннее движение оказалось реальным, подтвержденным дальнейшим развитием сюжета. Впоследствии Бурмин влюбится в Марью Гавриловну страстно. Легкомысленный гусар оказывается способным на глубокое чувство и верность клятве венчания.
Роман (бессмертное произведение)тически настроенные “любовники” не в состоянии одолеть будничных препятствий. Таковы “неожиданности” судьбы, по видимости капризной, но в сущности доброй, и человеческого сердца, которое не слишком хорошо знает себя.
В “Гробовщике” внешняя незатейливость сюжета скрывает мысль о сложности человеческой природы, несводимой к уровню бытового существования. Профессия Адриана Прохорова, казалось бы, могла лишить его человечности, ранимости и сделать его взгляд на мир таким же цинично-равнодушным, как у шекспировских могильщиков. Однако Пушкин спорит здесь с утверждением Шекспира. “Низкое” занятие не освобождает человека от порывов совести.
Гробовщику Пушкина оказываются доступны не только нежные отцовские чувства и трогательная привязанность к обжитому месту, побуждающая с тревогой думать о переезде в новый Дом. В смешной форме тщеславия, а затем и “всерьез” (во сне) Прохоров отстаивает право на равенство и обнаруживает живое присутствие души, от которой мрачное ремесло должно было давно его освободить. Правда, это происходит во сне, все кончается возвращением к привычному быту, но читатель, увидевший мир гробовщика не в зеркальном варианте “физиологического” очерка, а изнутри и объемно, теперь уже не поверит, что мрачность Адриана Прохорова есть прямое отражение его Профессии, заметит в этой омраченности внутреннее сопротивление человека занятию, как бы исключающему, попирающему естественные свойства человеческой природы и призывающему относиться к смерти “просто”, ремеслом заглушить совесть. Мысль “Гробовщика”, как и вообще “Повестей Белкина”, настолько глубока в своей внешней наивности, что до сих пор вызывает споры литературоведов (В.
Узин, И. Золотусский, С. Бочаров, Н. Петрунина).
“Барышня-крестьянка” по построению напоминает сюжет любимой Пушкиным шекспировской трагедии “Ромео и Джульетта”. В. Узин и Б. Эйхенбаум видели в пушкинской повести пародию на Шекспира. Точнее было бы сказать, что “Барышня-крестьянка” представляет собой опровержение трагедии в среде русского поместного быта. Нелады Берестова и Муромского, хоть и являются комическим аналогом страстной вражды Монтекки и Капулетти, препятствующей любви детей, оказываются мелки и потому непрочны.
Случай на охоте примиряет Берестова и Муромского именно потому, что существенных оснований для раздора не было.
Неожиданный случай в “Повестях Белкина” выявляет истинные, закономерные связи. Игра в переодевание для Лизы не только имеет прелесть маскарада, но свидетельствует о ее способности свободно переходить от одной роли к другой, из родной стихии в крестьянскую. Эти переходы так легки и веселы, что отменяют трагическое упорство в выборе одной из возможностей жизни. Алексей тоже, “несмотря на роковое кольцо, на таинственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, способное чувствовать наслаждения невинности”.
Переодевания Лизы и свидания Алексея с “крестьянкой” дают влюбленным ту свободу отношений, которая неуместна в помещичьем быту. Игра становится легким способом освободиться от препятствий. Когда дело касается серьезных противоречий, молодые герои не обнаруживают отважной склонности переступать границы: “Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине, все помнил расстояние, существующее между ним и бедной крестьянкою; а Лиза ведала, какая ненависть существовала между их отцами, и не смела надеяться на взаимное примирение”.
Для таких людей трагедии невозможны, так как, в сущности, нарушения традиции не происходит.
Алексей почувствовал, что он “страстно влюблен” в Акулину, лишь тогда, когда “крестьянка” волшебно быстро овладела грамотой и приблизилась к “барышне”, а отец повелел жениться на “смешной” Лизе Муромской. Даже “романтическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами” расценивается Алексеем с позиций “благоразумия”. И хотя он готов на “решительный поступок” и в письме “самым четким почерком и самым бешеным слогом” предлагает Акулине свою руку, катастрофы произойти не может. Эти чувства Алексей способен испытывать не к реальной крестьянке, как князь в пушкинской “Русалке”, а к барышне, переодетой крестьянкой, но оставшейся самой собою: изящной, шаловливой, грациозной и милой.
Случай, неожиданное посещение Муромских молодым Берестовым и внезапное слияние Лизы с Акулиной, все ставит на свои места и опять помогает вернуться к норме жизни.
“Станционный смотритель” открывается спором о достоинствах “почтовой станции диктатора”. И опять, как в “Гробовщике”, обнаруживается, что положение станционного смотрителя, его должность, похожая на “настоящую каторгу”, не определяют, не исчерпывают человека в целом: “Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием… Сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде.
Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые”.
Самсон Вырин подтверждает эту характеристику. Добросердечие, доверчивость, любовь к Дуне и нежность к детям делают его беззащитным перед горем, обрушившимся на него. Три приезда рассказчика на станцию, разделенные несколькими годами, рисуют неуклонное угасание жизни, которая с отъездом Дуни потеряла для Вырина всякий смысл.
Несчастье обрушивается не на “заблудшую овечку”, как это происходит в истории на картинках, а на отца. Минский, которого смотритель просто называет “проезжим повесой” и который поначалу кажется таким читателю, не “сманил” и не бросил Дуню, а любит ее. Дуня в финале повести не “метет улицу вместе с голью кабацкой”, как предполагал отец, а выглядит “прекрасной барыней”.
Все оказывается не так, как предсказывала библейская история, за рамки которой Вырин выйти не может и потому гибнет.
1 2 3 Следующая › Последняя “
‹ Маранцман В. Г. Литература. 6 класс. Методические рекомендации Вверх Изучение поэмы А. С. Пушкина “Полтава” ›
Методические материалы
Show full page Страница для печати
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...