ПОВЕСТЬ О КАРПЕ СУТУЛОВЕ

“Повесть о некотором госте богатом и славном о Карпе Суту-лове и о премудрой жене его, како не оскверни ложа своего”, относится, видимо, к концу XVII в. и дошла до нас в единственном списке XVIII и.

Был, рассказывается в повести, некий очень богатый и уважаемый купец по имени Карп Сутулов, у которого была очень красивая жена по имени Татьяна. Жил он с ней в большой любви. Отправляясь однажды по торговым делам в Литву, Карп Сутулов обратился к своему любимому другу, также богатому и почтенному купцу Афанасию Бердову, с просьбой дать взаймы денег

Татьяне, если она будет нуждаться в них в отсутствие мужа.

Афанасий Бер-дов охотно соглашается исполнить просьбу своего друга. Уезжая из дому, Карп Сутулов наставляет жену честно блюсти супружеское ложе. Татьяна, расставшись с мужем, устраивала частые пиры для своих подруг, как это и разрешил ей делать муж, и, веселясь, всегда с радостью вспоминала о нем.

Но – прошло три года со времени его отъезда, деньги у Татьяны истощились, и она отправилась к Афанасию Бердову, прося его дать ей в долг сто рублей. Бердов же, прельщенный ее красотой, согласился дать ей просимые деньги лишь при условии, что она проведет

с ним ночь. Татьяна, весьма смущенная таким предложением, сказала Бердову, что она не может дать ему никакого ответа, прежде чем не посоветуется со священником – своим духовным отцом.

Духовный отец, выслушав Татьяну, предлагает ей на тех же условиях, какие предлагал и Бердов, двести рублей.

Татьяна еще более смущена и просит дать ей подумать, а сама отправляется за советом к архиепископу, который рекомендует ей отказаться от предложений купца и попа и провести ночь с ним, за что обещает ей уже триста рублей. На слова Татьяны: “О великой святый, како я могу убежати от огня будущаго?” – архиепископ отвечает: “Аз тя во всем разрешу”. Тогда Татьяна назначает архиепископу свидание в третьем часу дня, отцу духовному – в шестом, а Афанасию Бердову – в десятом.

Когда на свидание является архиепископ, вручивший Татьяне триста рублей, она, сославшись на неприличие человеку столь высокого духовного сана оставаться при любовной встрече в обычном его одеянии и наставительно высказав при этом благочестивые соображения, советует ему, за неимением под руками ничего другого, переодеться в женскую сорочку, на что он с удовольствием соглашается. Между тем пока Татьяна умышленно удерживает вожделение архиепископа, в ворота стучится поп, ее духовный отец, принесший с собой двести рублей. Взглянув а окно, она с притворной радостью сообщает архиепископу, что приехал ее муж, которого она как раз в это время ждала, и прячет архиепископа в сундук.

Начав с укоров попу за его грешное поведение, за которое им обоим грозит вечная мука, Татьяна и его отвлекает многими разговорами до того времени, как в ворота постучался купец Афанасий Бердов. Сказав и попу, что приехал ее муж, она, преподав своему духовному отцу душеспасительное наставление, его также отправляет в сорочке во второй сундук. Приняв от купца сто рублей, она и к нему обращается с наставительными словами, а затем велит служанке громко стучать у ворот и, объявив Бердову, что вернулся муж, прячет его в третий сундук.

На утро Татьяна отправляется к воеводе того города, в котором она жила, и говорит ему, что она пыталась взять взаймы у купца Афанасия Бердова сто рублей, но не застала его дома, и просит воеводу дать ей эту сумму под заклад трех сундуков с дорогими одеждами. Воевода соглашается ссудить Татьяне сто рублей и без заклада, но она упрашивает взять у нее сундуки, так как боится, как бы в отсутствие мужа их не украли у нее со всем содержимым. Когда сундуки привезены были на воеводский двор, воевода велел вскрыть их, чтобы, по просьбе Татьяны, проверить положенные в них дорогие одежды, но обнаружил там купца Бердова, попа и архиепископа, сидящих в одних сорочках и чуть не мертвых от срама.

Узнав от Татьяны, как все трое очутились в сундуках, воевода подивился ее разуму и очень похвалил ее за то, что она осталась верной своему мужу: “Доброй, жено, заклад твой и стоит тех денег!”- сказал ои при этом, усмехнувшись, и, взяв с купца пятьсот рублей, с попа тысячу, а с архиепископа полторы тысячи, отпустил их, а деньги поделил пополам между собой и Татьяной и еще раз похвалил ее за целомудрие, “яко за очи мужа своего не посрамила, и таковыя любви с ними не сотворила, и совету мужа своего с собою не разлучила, и великую честь принесла, и ложа своего не осквернила”. Когда же муж вернулся домой и узнал от Татьяны обо всем происшедшем, он “велми возрадовался о такой премудрости жены своей, како она таковую премудрость сотворила”.

Повесть написана на довольно распространенный сюжет, нашедший себе значительное количество отражений в произведениях иноземной письменной литературы, а также в устных сказках, в том числе русских.

В большом количестве восточных и западных повестей и сказок на тему об остроумных проделках женщины, избавляющей себя от притязаний своих поклонников и ставящей их в очень конфузное положение, нет, однако, ни одной, в которой повторились бы в точности мотивы, присутствующие в повести о Карпе Сутулове. Возможно, что эта повесть является литературно обработанной записью новеллы, попавшей на Русь вначале устным путем. За это говорит наличие в ней типичных особенностей устно-поэтического стиля, сказывающегося особенно в эпических повторениях, которые вызываются главным образом тем, что Татьяна каждому следующему претенденту на ее ложе обстоятельно пересказывает разговор, бывший у нее с его предшественниками.

Отсюда та замедленность повествования, какая обычна для устнопоэ-тических произведений.

У нас популярный сюжет подвергся значительному обрусению. В повесть введены были не только русские имена и фамилии, но и типично русская бытовая обстановка с ее купеческим укладом, с воеводской властью в городе и с рядом деталей, характеризующих специально русские условия жизни.

Вложенная в уста Татьяны цитата из “Слова о злых женах” и моралистические наставления Татьяны в стиле церковных изречений также очень характерны для русской действительности. Язык повести представляет собой соединение церковнославянских форм с элементами живой разговорной речи. Все это вместе взятое заставляет нас рассматривать повесть о Карпе Сутулове как произведение оригинальной литературы в такой же мере, как оригинальным произведением итальянской литературы мы считаем, например, “Декамерон” Боккаччо, несмотря на то, что этот сборник почти целиком возник на основе популярной повествовательной литературы Востока и Запада.

В повести отсутствует какая-либо осудительная моральная оценка тех фактов, о которых в ней рассказывается. Татьяна предстает перед нами как добродетельная и здравомыслящая, практически настроенная женщина. Она смущена, но не оскорблена теми непристойными предложениями, с которыми к ней обращаются все три ее поклонника.

Оберегая свою честь и честь своего мужа, она вместе с тем использует влечение к себе этих поклонников с наибольшей для себя материальной выгодой.

Если автор повести вкладывает в ее уста благочестиво звучащие наставления, то делает он это лишь для пущего комического эффекта. Веселая купеческая жена церковными цитатами поучает своего духовного отца и архиепископа, как им следует вести себя, чтобы избегнуть суровой божьей кары, и в ответ на эти поучения слышит реплики, сами по себе также являющиеся плодом авторского юмора: распутный архиепископ своей духовной властью обещает женщине разрешить ее от греха, а священник заявляет, что, прогневляя его, она тем самым гневит и бога. Муж Татьяны также не выказывает негодования по отношению к тем, кто пытался посягнуть на целомудрие его супруги, и очень радуется мудрому поступку жены, не нарушившей супружеской верности и вместе с тем умножившей его капитал.

И степенный воевода не возмущается любовными проказами почтенных своих сограждан, а лишь смеется над их неудачными похождениями. Очень характерно, что в числе персонажей, столь зазорно себя ведущих, оказывается не только купец, но и священник, бывший к тому же духовным отцом той, на которую он польстился, и даже сам архиепископ. Такое откровенно сатирическое третирование особ, в старой литературе не подлежавших осмеянию, а тем более фривольной издевке, могло найти письменное воплощение лишь в XVII в., в пору ослабления церковного авторитета, и притом в такой среде, которая менее всего была связана с официальным почитанием этого авторитета, т. е. скорее всего – в среде демократической, посадской.