После “поэтического бума”
К началу 70-х “поэтический бум” исчерпал себя. Дело даже не в том, что падает популярность его творцов, но сами приметы внешнего успеха перестают восприниматься верным свидетельством поэтического достоинства. “Громким”, или “эстрадным”, поэтам противопоставляют “тихих”. Широко бытует в критике термин “тихая лирика”, охватывающий имена очень разные – здесь и Н. Рубцов, и В. Соколов, и даже временами Д. Самойлов.
Если и есть у них что-то общее, то в какой-то мере поэтическая судьба, связанная с запоздалой (по критериям
Для последующих двадцати лет трудно найти некий общий объединяющий принцип: ни безусловного лидера в поэзии, ни безусловно преобладающей тенденции… Пожалуй, есть лишь общность всеми обсуждаемой проблемы: отношение к традиции. В сущности это вечная проблема, но от эпохи к эпохе рефлектируемая с различной степенью остроты.
Именно в эти годы – после “поэтического бума” – ее осознание становилось все более настойчивым и обязательным. О ней спорили критики, ее для себя пытались обозначить поэты. Однако этот общий для всех вопрос отчетливее всего и разъединял.
В критических
Время задуматься о традиции пришло после нескольких десятилетий бытования советской литературы, главным достоинством которой официально была признана ее устремленность в будущее. К тому же поэзии предписывалось потверже стоять на земле, заниматься делами насущными, а не самокопанием. Ее не раз обличали как формализм, дань прошлому, аполитичность.
Серьезные прегрешения, за которые – в зависимости от общей ситуации – спрашивали очень строго, а то и просто переставали печатать.
В более мягкой формулировке эти обвинения сводились к упреку в “книжности”, который постоянно звучал в 70- 80-е гг. И уж совсем дело было плохо, если, помимо избыточной начитанности, поэта ловили на том, что он читает не тех, кого следует, избегает магистрального пути советской поэзии. Понятно, что в стороне от магистрали оказывались и весь Серебряный век, и авангард, и Ахматова, и Пастернак, и Клюев, не говоря уже об “обэриутах”, совсем неупоминаемых.
Период с 60-х гг. до начала перестройки стал временем трудного овладения культурным пространством, расширения границ дозволенного и допустимого. Скупо, но все-таки издавали нежелательных с официальной точки зрения классиков XX в. Издавая, разумеется, не хотели, чтобы изданные были широко и внимательно прочитаны. За право прочитать приходилось бороться, а потом – за право вступить в диалог собственным творчеством.
В этом диалоге, подхватывая слово, однажды сказанное и теперь возвращенное, пытались сказать больше, чем смогли бы от собственного имени. Традиция создавала необходимый культурный резонанс, мыслилась как форма иносказания и приращения смысла, способ освобождения.
Ho на этом общность кончалась, ибо в собеседники выбирали разных поэтов, и свободы высказывания добивались, чтобы сказать свое. Критика обостряла разногласия. Чрезмерные похвалы, скажем, Н. Рубцову или А. Прасолову, когда их порой объявляли стоящими в русской поэтической антологии сразу вслед за Пушкиным и Тютчевым и ни за кем другим, вызывали ответную реакцию – нежелание прочесть и отдать должное.
На протяжении 70-х гг. многие поэтические имена, независимо от желания самих поэтов, сделались объектом критического манипулирования, разводились по разным группам и школам. “Органичным поэтам” (В. Соколову, Н. Рубцову, А. Прасолову) противопоставляли “книжных” (А. Тарковского и Д. Самойлова, Б. Ахмадулину, Ю. Мориц, А. Кушнера), хотя у каждого из названных своя “книжность”, свои отношения с традицией и своя мера одаренности.
Одним (Тарковскому, Кушнеру) более свойственно усилие припомнить и настроить звучание своего стиха в лад с высоким строем классической поэзии. Другие (Мориц) склонны не столько переноситься в прошлое, сколько сами эти классические ассоциации приближать к себе, осовременивать своим голосом. И от тех и от других отличен Давид Самойлов (1920-1990), в первую очередь рефлектирующий в стихе, переживающий своим стихом дистанцию, все более отдаляющую нас от тех, в ком продолжился Серебряный век русской поэзии, благодаря чему этот век был почти современным нам:
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Это восьмистишие Д. Самойлова помечено 1966 г. – годом смерти Ахматовой. Оно кажется удачным эпиграфом к двум последующим десятилетиям в нашей поэзии.
He случайно, что оно написано Д. Самойловым. Он последним в военном поколении издает свою первую книгу – в 1958 г. Его значение в полной мере начинает осознаваться лишь в 70-е гг. после выхода в свет первого маленького сборника избранных стихотворений – “Равноденствие” (1971).
Самойловская легкость, самойловская ирония: “Я сделал вновь поэзию игрой…” – привлекала одних и отталкивала других, полагавших более отвечающей духу времени неулыбчивую торжественность, с которой следовало докладывать о великом, о свершениях, о нравственных исканиях… Тон определял многое. По нему узнавалась и эстетическая позиция – отношение к традиции, на верность которой присягали все, однако по-разному. Для одних она – пространство, открытое каждому движимому знанием и любовью.
Для других – ревниво охраняемая зона. Первые непринужденны, раскованны, претендуют не более чем на роль собеседника. Вторые напыщенны, торжественны и бронзовеют на глазах.
Нужно ли говорить, что Самойлов из числа первых? Его стихи – знак определенного стиля, далеко не только поэтического, в котором сама легкость, уклончивость приобретали значение высказывания. Как будто бы не о главном…
Многое в его стихах – как будто бы… Как будто бы поэзия – игра, как будто бы все в ней только сиюминутно, бегло, неповторимо:
Лихие, жесткие морозы,
Весь воздух звонок, словно лед.
Читатель ждет уж рифмы “розы”,
Ho, кажется, напрасно ждет.
Напрасно ждать и дожидаться,
Притерпливаться, ожидать
Того, что звуки повторятся
И отзовутся в нас опять.
Повторов нет! Неповторимы
Ни мы, ни ты, ни я, ни он.
Неповторимы эти зимы
И этот легкий, ковкий звон.
И нимб зари округ березы,
Как вкруг апостольской главы…
Читатель ждет уж рифмы “розы”?
Ну что ж, лови ее, лови!..
“Повторов нет!” – таков тезис, доказываемый, а на самом деле опровергаемый стихом. Как много их, повторов, в этих строчках. Пушкин – его нельзя не узнать, он процитирован откровенно и хрестоматийно.
Начинается стихотворение с полуцитаты в первой же строке: “Сухие, чистые морозы…” – стихотворение Владимира Соколова.
И завершается все повтором, тютчевским, из его стихотворения о радуге – этом символе мгновенной красоты:
О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его – лови скорей!
Значит, есть повторы, все повторимо, хотя и не буквально, а по закону изменчивости неизменного. В стихе Самойлова – множество полуцитат, реминисценций, на которых поэт не задерживается. Они лишь определяют характер постоянно поддерживаемой, но не обнаруживаемой, не выпячиваемой связи с традицией, возникают, поглощаемые движением стиха.
В 70-е гг. традиция – предмет постоянных критических споров, повод к которым дает сама поэзия. Поэтическое прошлое становится предметом рефлексии, выбора. Традиция обнаруживает себя как процесс двусторонний, как диалог, в котором по-новому (без хрестоматийной заученности) выглядит и тот, кто оказывает влияние, и тот, кто его воспринимает.
От его восприимчивости и от его таланта зависит степень равноправия собеседников.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...