Понятие моральных норм у Достоевского часть I
Не только сладострастие является таким внешним истинному бытию человека принципом, врывающимся в жизнь его сознания. Всякое наслаждение, даже самое непосредственное и примитивное, овладевает человеком как какая-то посторонняя, чуждая ему сила, против которой бессильно высшее в человеке. Таков смысл разговора.
Достоевский употребляет и слово “бессознательное” (“Хозяйка”, напр.), он часто говорит о “неясном сознании”. Так, Ордынову “порой в минуту неясного сознания” казалось, “что он осужден жить в каком-то длинном
Лизы Хохлаковой с Алешей об “ананасном компоте”, который может доставлять человеку вкусовые удовольствия даже и при созерцании страшнейших и несправедливейших мучений другого человека. В этом слабость моральной природы человека. Моральное сознание неспособно овладеть всею природой человека и вынуждено допустить
Низшая чувственная природа человека в каком-то смысле сильнее, чем его моральное сознание, способна захватывать человека непосредственнее, чем нравственные проблемы.
Эта низшая природа человека иногда становится совершенно самостоятельною, отрывается от центра существа человека и начинает вести самостоятельную жизнь. Такое раздвоение человеческого существа – одна из излюбленных тем в творчестве Достоевского. Раздвоение может идти до различной глубины – от двойственности переживаний и поступков до своего рода “одержимости” какими-то посторонними силами, до утраты человеком устойчивости своего бытия, до появления рядом с ним его “двойника” – все равно наяву или в бредовом состоянии.
Символика “двойника” и “черта” у Достоевского проходит через ряд романов и новелл (“Двойник”, “Подросток”, “Преступление и наказание”, “Бесы”, “Братья Карамазовы”) и связана с глубочайшими проблемами этики Достоевского.
Такое учение о подсознательном, какое мы встречаем у Достоевского, не стоит одиноко, не является исключением в антропологии и психологии XIX века. От романтиков (см. особенно у Ахима фон Арнима) до психоаналитиков прошло много времени, и, соответственно, изменилось понимание подсознательного, но основные черты учения о приходящих из какой-то более низкой, чем сознание, сферы силах бессознательного остались теми же.
Интересно и учение Достоевского о несознательном.
В человеке живут не только силы низшего подсознательного мира, а и силы над-сознательного – пророческие, провидческие силы. Это признание бессознательного двойственным светлым и темным, как мы уже отмечали, – существенный элемент учения Достоевского о человеке.
Из высшей сферы бессознательного приходят в сознание человека экстатические откровения, загадочного и темного происхождения, но даже и просто “мысли”, в существе своем прозрачные и ясные.
У Достоевского мы найдем прежде всего теорию “вдохновения” как излучения надындивидуального психического содержания в индивидуальное сознание (роман-тически-шеллингианская теория). Характерны в “Хозяйке” строки, посвященные изображению “научно-поэтической” работы Ордынова: “В нем было более бессознательного влечения, нежели логически отчетливой причины учиться и знать” Научные идеи складываются в душе ученого как-то самопроизвольно: “система… выживалась в нем (!) годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный, неясный, но как-то дивно отрадный образ идеи, воплощенной в новую, просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу. Он еще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее; творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло…”. “Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выучил жизнью, все, что вычитал в книгах, все, о чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него (!).
Видел, как раскидывались перед ним (!) волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями”. “Может быть, в нем (!) осуществилась бы целая, оригинальная, самобытная идея”.
Характерны эти: “в нем”, “кругом него”, “перед ним”. Для Достоевского не индивидуумом определены в существе своем продукты “его” творчества, а тою сферою вне – и надындивидуального, откуда приходят в сознание индивидуума образы и идеи. Поэтому Достоевский мог и позже писать: “Пером моим водит родник, выбивающийся прямо из души”, и мог оставаться представителем взгляда о чисто пророческой функции поэтического творчества. “Мы пророчествовали факты…” – эта фраза так характерна для Достоевского! Жорж Занд – даже и в те годы, когда он уже не ценил ее слишком высоко, – для него “предчувственница”, “ясновидящая” (“Дневник писателя”, 1876 г.).
Существо художественного творчества “угадывание” – в смысле некоторого прозрения в сущность вещей, в смысле выхода за пределы обыденного сознания, обычного восприятия в какую-то иную и высшую сферу познания. Так, в “Идиоте”: …писатели в своих романах и повестях большею частью стараются брать типы, чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком и которые, тем не менее, действительнее самой действительности”, т. е. каким-то образом стоят выше эмпирической действительности. Ту же мысль Достоевский вкладывает в уста Верси-лову: “В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль”. “Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, в который он списывает, и не было ее вовсе в лице”.
Ту же мысль как будто выражает и опубликованный Л. П. Гроссманом отрывок: “Дух снятый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознава-ние гармонии…” Но ярче всего слова Зосимы: “Бог родит мысли”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...