Поэзия женской души Ахматовой А. А

В стихах Ахматовой открывается мир женской души, страстной, нежной и гордой. Рамки этого мира были очерчены любовью – чувством, составляющим в стихах Ахматовой содержание человеческой жизни. Нет, кажется, такого оттенка этого чувства, о котором бы не было сказано здесь: от нечаянных оговорок, выдающих глубоко затаенное (“И как будто по ошибке Я сказала: “Ты…” до “страсти, раскаленной добела”.
О душевном состоянии в стихах Ахматовой не рассказывается – оно воспроизводится как переживаемое сейчас, пусть и переживаемое

памятью. Воспроизводится точно, тонко, и тут важна каждая – даже самая незначительная – подробность, позволяющая, уловив, передать переливы душевного движения, о котором прямо могло и не говориться. Эти подробности, детали порою вызывающе заметны в стихах, говоря о происходящем в сердце их героини больше, чем могли бы сказать пространные описания. Примером такой поразительной психологической насыщенности стиха, емкости стихового слова могут служить строки “Песни последней встречи”:
Так беспомощно грудь холодела,
Ho шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Поэзия Ахматовой представляет собой словно бы роман, насыщенный тончайшим психологизмом. Здесь есть свой “сюжет”, который нетрудно восстановить, проследив, как возникает, развивается, разрешается порывом страсти и уходит, становится достоянием памяти чувство, которое в ранних стихах Ахматовой и определяет главное в жизни человека. Вот лишь предчувствие любви, неясное еще томление, заставляющее трепетать сердце: “Безвольно пощады просят Глаза. Что мне делать с ними, Когда при мне произносят Короткое, звонкое имя?” Оно сменяется другим чувством, которое резко учащает биение сердца, уже готового вспыхнуть страстью: “Было душно от жгучего света, А взгляды его как лучи.

Я только вздрогнула: этот Может меня приручить”. Состояние это передано с физической ощутимостью, обжигающий свет здесь обладает странно – и пугающе – притягивающей силой, а последнее в стихах слово выдает меру беспомощности перед нею. Угол зрения в этих стихах, пожалуй, не широк, а само зрение сосредоточенно. И это потому, что здесь речь идет о том, что составляет ценность человеческого существования, в любовном поединке испытывается достоинство человека.

К героине стихов придет и смирение, однако прежде у нее вырвется гордое: “Тебе покорной? Ты сошел с ума! Покорна я одной Господней воле.

Я не хочу ни трепета, ни боли, Мне муж – палач, а дом его – тюрьма”. Ho главные здесь слова те, что появятся вслед за только что приведенными: “Ho видишь ли! Ведь я пришла сама…” Подчинение – и в любви тоже – возможно в лирике Ахматовой лишь по собственной воле.
О любви Ахматовой написано много, и, наверное, никто в русской поэзии не воссоздал столь полно, столь глубоко это возвышенное и прекрасное чувство.
В ранних стихах поэтессы сила страсти оказывалась неодолимой, роковой, как любили тогда говорить. Отсюда – пронзительная резкость слов, которые вырываются из опаленного любовью сердца: “He любишь, не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый!” А далее здесь же: “Мне очи застит туман”. И много их, строк, запечатлевших почти горестную беспомощность, которая приходит на смену вызывающему непокорству, приходит вопреки очевидному.

Как это увидено – безжалостно, точно: “Полуласково, полулениво Поцелуем руки коснулся…”, “Как не похожи на объятья Прикосновенья этих рук”.
И это тоже о любви, о которой в лирике Ахматовой сказано с той беспредельной откровенностью, что позволяет читателю относиться к стихам как к строкам, ему лично адресованным.
Любовь у Ахматовой одаривает и радостью, и горем, но всегда это счастье, потому что позволяет преодолеть все разъединяющее людей (“Ты дышишь солнцем, Я дышу луною, Ho живы мы любовию одною”), позволяет их дыханию слиться, отозвавшись в рожденных этим стихах:
Лишь голос твой поет в моих стихах,
В твоих стихах мое дыханье веет.
И есть костер, которого не смеет
Коснуться ни забвение, ни страх.
И если б знал ты, как сейчас мне любы
Твои сухие, розовые губы.
В стихах Ахматовой разворачивается жизнь, суть которой в первых ее книгах и составляет любовь. И когда она оставляет человека, уходит, то остановить ее не могут даже справедливые укоры совести: “В недуге горестном моя томится плоть, А вольный дух уже почиет безмятежно”. Только это кажущаяся безмятежность, она опустошительна, порождая горестное осознание, что в покинутом любовью доме “не совсем благополучно”.
Ахматова не стремится вызвать у читателя сочувствие, а тем более жалость: в этом героиня ее стихов не нуждается. “Брошена! Придуманное слово – Разве я цветок или письмо?” И дело тут вовсе не в пресловутой силе характера – в стихах Ахматовой всякий раз схватывается мгновение: не остановленное, а ускользающее. Чувство, состояние, лишь наметившись, изменяется. И может быть, именно в этой смене состояний – их зыбкости, неустойчивости – очарование, прелесть воплощаемого в ранней лирике Ахматовой характера: “Радостно и ясно Завтра будет утро.

Эта жизнь прекрасна, Сердце, будь же мудро”. Даже облик героини стихов намечен легким штрихом, едва уловим: “У меня есть улыбка одна. Так, движенье чуть видное губ”. Ho эта зыбкость, неопределенность уравновешивается обилием деталей, подробностей, принадлежащих самой жизни.

Мир в стихах Ахматовой не условно поэтический – он реален, выписан с осязаемой достоверностью: “Протертый коврик под иконой, В прохладной комнате темно…”, “Ты куришь черную трубку, Как странен дымок над ней. Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней”. И героиня стихов появляется здесь “в этом сером будничном платье, на стоптанных каблуках…”.

Однако ощущение заземленности при этом не возникает – тут другое: “…Нет земному от земли И не было освобожденья”.
Погружая читателя в жизнь, Ахматова позволяет почувствовать течение времени, властно определяющего судьбу человека. Впрочем, вначале это находило выражение в столь часто встречающейся у Ахматовой прикрепленности происходящего к точно – по часам – обозначенному моменту: “Я сошла с ума, о мальчик странный, Вереду в три часа”. Позднее ощущение движущегося времени будет поистине материализовано:
Что войны, что чума? Конец им виден скорый;
Их приговор почти произнесен.
Ho как нам быть с тем ужасом, который
Был бегом времени когда-то наречен.
О том, как рождаются стихи, Ахматова рассказала в цикле “Тайны ремесла”. Примечательно соединение этих двух слов, совмещение сокровенного и обыденного – одно из них буквально неотделимо от другого, когда речь заходит о творчестве. Оно у Ахматовой явление того же ряда, что и жизнь, и процесс его идет по воле сил, что диктуют ход жизни.

Стих возникает как “раскат стихающего грома”, как звук, побеждающий “в бездне шепотов и звонов”. И задача поэта – уловить его, расслышать прорывающиеся откуда-то “слова и легких рифм сигнальные звоночки”.
Процесс творчества, рождение стиха у Ахматовой приравнивается к процессам, что происходят в жизни, в природе. И обязанность поэта, казалось бы, не выдумывать, а всего-то лишь, расслышав, записать. Ho давно уже замечено, что художник в своем творчестве стремится не к тому, чтобы делать как в жизни, а творит как сама жизнь.

В соперничество с жизнью вступает и Ахматова: “У меня не выяснены счеты С пламенем и ветром, и водой…” Впрочем, тут, пожалуй, точнее говорить не о соперничестве, а о сотворчестве: поэзия позволяет добраться до сокровенного смысла того, что делается и сделано жизнью. Это Ахматовой было сказано: “Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда”. Ho земной сор становится почвой, на которой поэзия вырастает, поднимая с собой человека: “…Мне мои дремоты Вдруг такие распахнут ворота И ведут за утренней звездой”. Вот почему в лирике Ахматовой у поэта и мира отношения на равных – счастье быть одаренной им неотделимо в стихах от осознания возможности одарить щедро, по-царски:
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.

Для Ахматовой искусство способно вбирать в себя мир и тем самым делать его богаче, и этим определяется его действенная сила, место и роль художника в жизни людей.
С ощущением этой – дарованной ей – силы Ахматова прожила свою жизнь в поэзии. “Осуждены – и это знаем сами – Мы расточать, а не копить”, – сказано ею в самом начале поэтического пути, в пятнадцатом году. Именно это позволяет стиху обрести бессмертие, о чем сказано афористически точно:
Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней – царственное слово.
При встрече со стихами Ахматовой невольно вспоминается имя Пушкина: классическая ясность, интонационная выразительность ахматовского стиха, отчетливо выраженная позиция приятия мира, противостоящего человеку, – все это позволяет говорить о пушкинском начале, явственно обнаруживающем себя в поэзии Ахматовой. Имя Пушкина было для нее самым дорогим – с ним связывалось представление о том, что составляет суть поэзии. Прямых перекличек с пушкинскими стихами в поэзии Ахматовой почти не встретить, воздействие Пушкина сказывается здесь на ином уровне – философии жизни, настойчивом стремлении быть верным лишь одной поэзии, а не силе власти или требованиям толпы.
Именно с пушкинской традицией связывается свойственная Ахматовой масштабность поэтической мысли и гармонической точности стиха, возможность выявить всеобщее значение неповторимого душевного движения, соотнести чувство истории с чувством современности, наконец, многообразие лирических тем, скрепляемых личностью поэта, который всегда современник читателю.