Поэзия “пушкинской плеяды”

Поэты пушкинского окружения – это, прежде всего те, кого по старой традиции называют “Пушкинской плеядой”. Обозначение это, однако, условно, и возникло оно по аналогии с кружком, или “школой”, французских литераторов XVI века, которые подхватили это наименование у древних александрийцев времен Птоломея Филадельфа, называвших “Плеядой” группу из семи современных им трагических поэтов. А оно, в свою очередь, заимствовано из названия семизвездия на небосклоне, чье имя восходит к древнегреческой мифологии.

В нашем случае,

кроме внешнего признака – соблюдения числа 7 (иногда, впрочем, с ним не считаются), есть и более содержательный, относящийся к области собственно поэтики: посильное участие в становлении реалистического метода лирической поэзии.

В “Пушкинскую плеяду”, помимо самого Пушкина, традиционно включаются (по алфавиту) Е. А. Баратынский (1800-1844)2, Д. В. Веневитинов (1805-1827), П. А. Вяземский (1792-1878), Д. В. Давыдов (1784-1839), А. А. Дельвиг (1798-1831), Н. М. Языков (1803-1847). Изредка в порядке простого присоединения называют и И. И. Козлова (1779-1840); даже как-то Батюшков попал в состав “Плеяды”. Как можно видеть, это были люди, разные по

возрасту и даже по принадлежности к “поколениям”. Их связывают с Пушкиным в разной мере современность творчества и приязненные отношения.

Но и в этом плане близость Пушкина Веневитинову, например, во всяком случае не большая, чем Грибоедову, Катенину или тем более Кюхельбекеру. Больше того, круги дружеских взаимных притяжений, пересекаясь, не совпадали.

Вообще же дружеские и творческие взаимоотношения внутри “Плеяды” отнюдь не просты и далеко не сводятся к связи признанного центрального светила со своим ореолом – некоей слитной группой поклонников-учеников.

Эпоха оказалась щедрой на выявление оригинальных поэтов, которые выделяются резко заметной индивидуальностью, особенно Баратынский и Языков. Образовалась та неповторимая в своей жизненной полноте и чистоте литературная ситуация, которая отозвалась для потомков разрозненными уцелевшими рикошетами – беглыми упоминаниями в статьях, заметках и особенно в письмах, вроде, например, пушкинского обращения к Вяземскому (1823 г.). “…Читал ли ты мое послание Бирукову (тогдашнему цензору) если нет, вытребуй его от брата или Гнедича; читал я твои стихи в Полярной Звезде; все прелесть…” и т. д. Вот экспромт Языкова (1830) – подношение мытищинскому водопроводу:

Отобедав сытной пищей, Град Москва, водою нищий, Знойной жаждой был томим: Боги сжалились над ним: Над долиной, где Мытищи, Смерила неба синева; Вдруг удар громовой тучи Грянул в дол,- и ключ кипучий Покатился… Пей, Москва!

Это подлинный экспромт – одно из тех многочисленных стихотворений, которые Языков сочинял буквально на ходу, по пути на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру. Такая свобода владения стихом, такая всегдашняя поэтическая “мобилизованность” могли идти в сравнение только с пушкинскими; но такой энергии и ярости не было даже у Пушкина 30-х годов. А ведь это только шутка, непритязательная забава!

А антиподом Языкова является другой ярчайший представитель “Плеяды” – Баратынский. Сам Пушкин, еще молодой, полный надежд, уверенно входящий в славу, кому присуща была редкая бескорыстность и великодушие в оценке чужих достижений, писал Вяземскому еще в 1822 г.: “Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года – счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет” (XIII, 34).

Двумя годами позже, прочитав “Признание” (еще в первой, не удовлетворившей автора и действительно менее совершенной его редакции), Пушкин приходит в полнейший восторг: “Баратынский – прелесть и чудо, Признание – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий…” (XIII, 84). В другой раз, повторив те же слова, “Баратынский – чудо”, Пушкин находит, что помещенные рядом в этом же альманахе “Полярная Звезда” его собственные “пьесы” “плохи”.

Это не кокетство: действительно, к началу 1824 г. сам он еще не писал лирических стихотворений такой выразительной силы и глубины, как “Признание”. Пушкин с безупречным постоянством считал Баратынского первым среди создателей элегий и “первоклассным” поэтом.

В таком трудном для истолкования из-за богатства явлений положении может быть воспринято одно из непрезентабельных посланий современника современнику же, Дельвига “Н. М. Языкову”, где поэт еще в 1822 г. скромно, достойно и изящно распределяет места среди своих друзей. А этими друзьями оказываются крупнейшие поэты эпохи.

Простодушно сообщив, что его, “благодаря богам”, влечет “к возвышенным певцам с какою-то любовию пристрастной”, Дельвиг гордится ранней дружбой с Пушкиным, чье “пенье” он услышал первым, и тем, что Баратынского он с “музой подружил”. Эту гордость, воспринятую как “вознаграждение”, он сообщает Языкову, полагаясь, понятно, на его понимание и полное сочувствие. Так в ординарном стихотворении сводятся лучшие поэты 20-х годов.

“Окружение” было не только выигрышным фоном, на котором рельефнее выступало пушкинское величие, но и чрезвычайно активной, характерной составной частью духовной культуры эпохи. Пушкин оказывался ведущим, определяющим ферментом литературного движения 20-х, а отчасти и 30-х годов. Но кто у кого и в какой мере “учился”, кто чьи успехи и как определял – это еще далеко не проясненный вопрос, оставляющий заманчивой задачу дальнейших поисков для молодых, пытливых литературоведов.

Говоря о “более или менее примечательных талантах”, окружающих Пушкина, Белинский отметил, что их “неоспоримым достоинствам мешает только невыгода быть современниками Пушкина”‘. Близость Пушкина ослепляла, и критик на себе испытал правоту своих слов. Он не понял Баратынского, вернее, его особой значительности, считая, что его щегольскую “светскую, паркетную музу” было бы попросту “недобросовестно” сопоставлять с пушкинской; он отрицал поэзию Языкова (правда, прежде всего из-за национализма его идеологии); о Вяземском-поэте отзывался более чем сдержанно, о Веневитинове скупо и холодно, а на Дельвига попросту не обратил внимания.

В предпринятом Белинским капитальном обзоре пушкинской поэзии в связи с поэзией его эпохи (“Сочинения Александра Пушкина”) для них не нашлось должного места.

Позже, а особенно теперь, спустя полтора века, выступают в своей значимости и исторически закономерное направление талантов пушкинского круга, вообще его более или менее выдающихся современников,- и те индивидуальные особенности их поэзии, что были подчас не замечены критиком.