Почему Печорин не умеет плавать?

В “Герое нашего времени”, первом в русской литературе философско-психологическом романе, Лермонтов на пути “углубленного и детализированного, почти научного анализа человеческой души” (Д. Максимов) выступает непосредственным предшественником Толстого и Достоевского, сделавших главные художественные открытия в русской прозе XIX века. Если Толстой открыл диалектику души, то есть показал, как “одни чувства и мысли развиваются из других” (Н. Чернышевский), то Достоевский открывает двойственность человеческой души, переходящую

в двойничество личности, характера.

Если Толстой все объясняет и в значительной степени уничтожает неопределенность, если у него сильнее выражено мощное аналитическое (“мужское”) начало, то в героях Достоевского мы часто видим загадочность, неопределенность, непредсказуемость, а переход от одного полюса к другому совершается неожиданно, скачком, через слово “вдруг” – одно из ключевых слов в художественном мире Достоевского.

В романе Лермонтова остается еще много тайн и загадок. Об одной из них и пойдет речь в этой статье.

В повести “Тамань”, открывающей “Журнал Печорина”,

главный герой романа описывает одно из приключений, происшедших с ним во время следования из Петербурга “в действующий отряд”. Здесь характер героя раскрывается еще не столько изнутри, сколько через действия и поступки. В Печорине, человеке “с большими странностями”, ярко проявляются детское любопытство, интерес к жизни “честных контрабандистов”, жажда приключений и борьбы, и в то же время в повести резким диссонансом этому звучит последняя фраза: “Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще и с подорожной по казенной надобности!..”

Самую высокую оценку художественной стороне повести дали Белинский (“Это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта стихом…”) и Чехов, который в письме к Я. Полонскому восхищался ее языком, “доказывающим тесное родство сочного русского языка с изящной прозой”, а в разговоре с Буниным говорил о мечте “написать такую вещь… и умереть”.

Прямо противоположное мнение высказал один из лучших русских стилистов XX века В. Набоков, который в 1958 году перевел Роман Лермонтова на английский язык и назвал “Тамань” “самым неудачным из всех рассказов”, а чеховское представление о ее совершенстве – “нелепым” (Предисловие к “Герою нашего времени” // Новый мир. 1988. № 4. С. 194, 195).

Современный исследователь А. Жолковский считает, что повесть “образует очередное звено в русской (анти)романтической традиции, по-новому разрабатывая знакомую тему столкновения героя с “иной” жизнью, персонифицированной в виде экзотической героини… В повести, в сущности, ничего не происходит: герой оказывается в Тамани лишь по необходимости и лишь от скуки заинтересовывается героиней; они не влюбляются друг в друга; герою не удается соблазнить героиню, а ей – убить его; герой не умеет плавать, а его пистолет, вместо того чтобы стрелять, идет на дно; вообще, герой не контролирует событий, но он и безразличен к их неудачному исходу” (Блуждающие сны и другие работы. М., 1994.

С. 277, 279).

Именно из этой повести мы неожиданно узнаем о том, что Печорин не умеет плавать: “О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову! Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать!”

Печорин в конкретной ситуации – в нескольких метрах от берега – вдруг оказывается беспомощным, как ребенок, так как не умеет плавать. И это тот самый Печорин, который подчиняет своей воле все, что его окружает, в ком, по словам Веры, “есть власть непобедимая”, есть сознание своей исключительности и чувство безусловного превосходства над другими, в ком отчетливо проявляются честолюбие, гордыня и самолюбие, кто в концовке повести “Княжна Мери” так живописно уподобляет себя “матросу, рожденному и выросшему на палубе разбойничьего брига”, кого Лермонтов в черновиках к роману сравнивает с тигром.

Можно ли представить себе матроса или тигра, не умеющих плавать?

Обычно исследователи в этом не видят проблемы и не задают вопрос: почему? Мы неоднократно ставили этот вопрос в различных школьных и студенческих аудиториях и убедительных психологических объяснений этого факта не слышали. Можно предположить, что это связано с проблемой художественного метода романа, “синтезирующего, романтико-реалистического метода” (Б.

Удодов), что это черта и свойство романтического героя, что это чисто “романтический элемент” философско-психологического романа. И тогда эта странность героя не требует условий реалистического правдоподобия и психологических мотивировок для объяснения. По словам А. Гурвича и В. Коровина, авторов одной из статей в “Лермонтовской энциклопедии”, “в натуре Печорина немало загадочного, рационально не объяснимого, психологически сходного с героями романтических произведений. Роман (бессмертное произведение)тическое и реалистическое начала находятся в нем в сложном взаимодействии, в состоянии подвижного, динамического равновесия” .

Но эта же деталь – неумение героя плавать – в контексте всего произведения по законам русской классической литературы должна нести в себе определенную художественную идею, многозначную идею. Попробуем выделить несколько ее граней.

Неумение плавать говорит о детской беспомощности и беззащитности Печорина перед водной стихией, одной из основных стихий мироздания. Если в бытовом мире – в обывательской среде драгунских капитанов, княжон, романтических фразеров и пьяных казаков – он всех побеждает, испытывая наслаждение в самой борьбе (“…я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь”), рискуя своей жизнью (“Пуля оцарапала мне колено”; “Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет”), то в мире бытия Печорин – ребенок, не умеющий “плавать”, испытывающий непреодолимый метафизический страх перед смертью.

Вообще, в Печорине было много детского – высокого и низкого. Это и детская улыбка (“В его улыбке было что-то детское”); и детская внешность (“Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький…”); и детский страх перед гаданием (“Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня глубоко поразило…”); и детские забавы (“Раз, для смеха, Григорий Александрович обещал ему дать червонец, коли он ему украдет козла из отцовского стада…”); и детское любопытство, интерес к людям, к жизни, к себе (“После этого стоит ли труда жить? а все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового…”; “Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия”); и детский эгоизм (“Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо…” – “Да когда она мне нравится?..”; “Таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован…”; “…ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей…”); и детская, “ангельская” чистота и непосредственность в восприятии природы (“Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах.

Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо синее – чего бы, кажется, больше? зачем тут страсти, желания, сожаления?..”; “Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес”).

И повествователь в повести ” Бэла” пишет о детском чувстве природы в человеке: “…какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять”.

В тексте романа изображена только одна жизненная ситуация, когда Печорин чувствует себя слабым ребенком. После дуэли с Грушницким, на которой он безжалостно и хладнокровно на краю пропасти расстрелял несчастного Грушницкого, а Вернер “с ужасом отвернулся” от убийцы, на которой Печорин убивает не только своего пародийного двойника, свою “обезьяну”, но и лучшие чувства в себе (“Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?”; “У меня на сердце был камень”), он возвращается в Кисловодск и получает прощальное письмо от Веры.

И вдруг Печорин преображается, единственный раз в романе молится и плачет: “Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья я остался в степи один, потеряв последнюю надежду: попробовал идти пешком – ноги мои подкосились: изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал душа обессилела…”

Этот эпизод имеет глубокое символическое значение. Печорин навсегда потерял не только Веру, любимую женщину, но и веру в Бога, надежду на будущее и любовь к людям, что, как показал Л. Толстой в своей автобиографической трилогии, дано от природы каждому ребенку в детстве. Герой Лермонтова безвозвратно утратил ту связь с людьми, то гармоническое мироощущение, которое свойственно человеку в детстве, когда “на душе легко, свежо и отрадно” и мечты “наполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастье” (Л.

Толстой).

А беспомощный плач Печорина отражает состояние души человека в эпоху отрочества, самую трудную и болезненную эпоху в жизни человека, “пустыню отрочества”, когда он вдруг с ужасом открывает в себе многие пороки, а “плотские инстинкты” и скептицизм уничтожают детскую чистоту и веру, когда перед ребенком “встают все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души” (Л. Толстой), но разрешение этих вопросов не дано “детскому слабому уму”.

И вот Печорин, пройдя через иску – шения страстями в юности и в молодости и не выдержав этих искушений, так и не обрел веру в Бога, не нашел высший смысл своего существования (“не угадал своего высокого назначения”; “увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных… как орудие казни упадал на голову обреченных жертв”), и его неотвратимо настигают тоска и отчаяние, а мудрое приятие жизни оказы-вается недоступным, недостижимым. Из многих пороков и страстей в Печорине осталась одна – жажда власти: “…а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?”

Как показал Л. Толстой в повести “Детство”, в ребенке одним из сильнейших чувств является “беспредельная потребность в любви”, желание, чтобы тебя любили все так же, как самые близкие люди. Эта потребность на бессознательном уровне сохраняется и во взрослом человеке. Именно это детское чувство и перерождается в Печорине в жажду власти.

Неумение Печорина плавать вызывает у читателей ассоциации с евангельским эпизодом из жизни Иисуса Христа – эпизодом “Хождение по водам”. Петр, увидев идущего по воде Иисуса, сказал: “”Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде”. Он же сказал: иди.

И вышед из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу; но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: “Господи! спаси меня”. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: “Маловерный! зачем ты усомнился?”” (Мф. 14, 28-31).

Море – это символ жизни. Печорин в конкретной ситуации добрался до берега на лодке с помощью одного весла, но в “море жизни” без веры в Бога он, не умеющий “плавать”, обречен на духовную гибель. Для него нет света, нет надежды, а вся жизнь оказывается “темной ночью” и “бушующим морем”, бездной, грозящей неизбежной смертью.

И он не способен противостоять внутреннему злу, своим эгоистическим чувствам и страстям, среди которых доминирует страсть власти.

Одну из своих проповедей Александр Мень закончил такими словами: “Давно все это было, две тысячи лет назад, но миллионы людей продолжают этот путь “по морю”, миллионы людей в течение всех веков и ныне по всей земле видят Того, Кто идет среди волн жизни и говорит нам, растерянным, и слабым, и грешным, – Он говорит нам: “Ободритесь, это Я, не бойтесь. Я здесь, рядом с вами. Я могу протянуть вам руку”” (Александр Мень.

Свет во тьме светит. Проповеди. М., 1991.

С. 191).

Без веры в Бога Печорин “тонет”, духовно погибает (“Я стал не способен к благородным порывам”), становится “нравственным калекой”, играющим “самую жалкую и гадкую роль” в жизни других людей, сладострастным “вампиром” (“…она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение”), беспощадным “тигром” (“Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути”), становится убийцей Грушницкого и “хуже убийцы”, “палачом” в отношении княжны Мери.

Одну из тайн в Печорине нам помогает понять открытие Достоевского, сделанное им в “Записках из Мертвого дома”: “Есть люди как тигры, жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ Божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях… Кровь и власть пьянят; развивают загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке.

Но не равно развиваются звериные свойства человека” (ч. II, гл. 3).

Печорин “разыгрывает жалкую роль палача и предателя” не только по отношению к другим, но и к себе самому, когда настоящее, подлинное, но слишком кратковременное чувство к Вере беспощадно в себе высмеивает: “Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без cна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок”. Холодной иронией он выжигает в себе частицу “пламенной и молодой души”.

В мире бытия Печорин, у которого сердце превратилось в “камень” (“У меня на сердце был камень”, “но я остался холоден, как камень”), “тонет”, обречен на гибель (“Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!”).


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Почему Печорин не умеет плавать?