“Побежденные” и “победители” в романах Л. Леонова
В леоновской прозе двадцатых, да и в пьесах, поражает сочетание бытовой достоверности, житейской приземленности персонажей с высоким интеллектуальным накалом их мысли, с их жаждой донести в диалоге до слушателя собственное выстраданное мнение о порушенной революцией их судьбе, о грядущих переменах – какая-то, кажущаяся на первый взгляд нарочитой, страсть к “суждениям о материях высоких”. О чем же они, а вместе с ними и автор, раздумывают на развалинах прошлой жизни? О чем их вопрошание?
Их вопросы – об отношении человека к обществу,
На этих бытийно-философских константах выстроено все дальнейшее творчество Леонова в его проблемно-содержательном аспекте. В творчестве 20-х годов он выслушал мнение по этим вопросам побежденных – Русь вчерашнюю. Он дал ей возможность высказаться, запечатлел в художественном слове, сохранил для потомков духовные ценности, накопленные веками развития русского народа в условиях самодержавной империи, многое объясняющих в национальном характере. “В Леонове предчувствуется большой русский писатель, очень большой”, – пророчески характеризовал
153).
Того, что по историко-литературной и литературоведческой традиции называется обычно “ранним периодом”, “поиском своего стиля”, “периодом ученичества” в творческих биографиях, у Леонова, похоже, и не было вовсе. Длившийся около десятка лет, он на самом рубеже 20-30-х гг. завершается пятитомным собранием сочинений – редкий случай в русской словесности. Тем более в такие “придирчивые” к авторам годы становления новой литературы победившего пролетариата, тем более, что Леонов отнюдь не был певцом революции и гражданской войны, числился по ведомству “попутчиков” в рапповской табели о рангах.
Из двадцати произведений, опубликованных с двадцать второго по тридцатый годы, недавние бурные события нашли отражение лишь в четырех, и только в качестве фона, на котором развертываются личные драмы их героев: Савосьяна, Талагана, Ковякина, поручика Пальчикова, братьев Рахле-евых. Как художник он пристально вглядывался в прежнюю агонизирующую Россию и слагал ей величественный реквием в эпическом роде. Как мастер он проверил себя во всех основных жанрах – от небольшого рассказа и повести до романов (“Барсуки”, “Вор”) и пьес (“Унтиловск”, “Усмирение Бабадошкина”).
“Необыкновенные рассказы о мужиках” (всего их пять) объединены пристальным интересом писателя к особенностям и “странностям” сельского мира, национального характера, “загадочной русской души”. “Необыкновенные” они в силу исключительности сюжетных коллизий и в то же время психологической убедительности мотивов поведения их персонажей. Как рассказ об ослепшей старухе Мавре, быстро смирившейся, освоившейся и в собственной хате, и в окружающем ее мире; или о глухом Иване, которого сельский мир постановил наказать за конокрадство, хоть истинный конокрад-кузнец признался. Но кузнец – один на всю округу, а глухой Иван – один из четырех имеющихся плотников. “А надо нам злых людей смертию острастить… Вот и думается мне, что легчай нам на такой предмет с плотником распроститься, чем с кузнецом”, – рассудил сельский мудрец.
И сельский сход принял такой совет, благо глухой Иван до самого расстрела не понимал, о чем и о ком речь.
В итоговом произведении этого десятилетия романе “Вор” колоритные типы старой России поселены будут в квартире номер сорок шесть московской коммуналки времен нэпа, ставшей аллегорией ковчега, спасающегося от революционного потопа. И символично, что здесь на какое-то время поселится и главный герой, бывший красный командир, а теперь вор Митька Векшин, тоже осколок “великого российского перелома”, но не от “разбитой твердыни, а от раздробившего ее молота”. Все они – люди без будущего, без смысла и цели влачащие свои дни. Эти персонажи, безотносительно к их возрасту, роли в революции и гражданской войне, “свое отшумели”, как выразился повествователь Фирсов (ego автора) в “Воре”, их он “выселяет с квартиры для других жильцов” (2, т. 3, стр.
581).
Можно в творческих плодах этого десятилетия отыскивать и находить влияние традиции, учебу у предшественников, что и делала тогдашняя критика в пылу своеобразной страсти – искать предтеч, учителей для гения. Можно говорить о “противоречивости общественной позиции”, о “некоторых заблуждениях писателя”, нашедших отражение в произведениях 20-х годов. Но не видеть на этом основании уже тогда родившегося гения!? Впрочем, история повторяется: семнадцатилетнего Пушкина посвятил в гении собрат по перу Державин, 22-летнего Леонова – Горький.
А критики еще долго искали им предшественников – якобы учителей и наставников.
Заряд “старой культуры”, о котором говорил Леонов на съезде писателей, отработал свой ресурс полностью в творчестве писателя 20-х годов. “Старая культура” и связанная с ней российская дореволюционная действительность, российский уклад жизни, с его ценностями, странностями и кажущимися нелепостями, с его колоритными характерами, осмыслены автором в бытовом и метафизическом аспектах и, как изображение на фотобумаге, закреплены на страницах произведений в художественном слове. Удивительно емком, неожиданном, самородном, давшем основание Горькому увидеть будущего гения уже в первых его литературных опытах.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...