Пьеса На дне философы Сатин и Бубнов (Горький А. М.)

В самом начале нашего века писатель, которому было суждено стать основоположником нового направления мировой литературы – социалистического реализма, создал пьесу, замечательную не только по экзотически-яркому житейскому колориту, виртуозной отточенности и “крылатости” языка, но и по сложности, даже известной загадочности идейного содержания.

В пьесе “На дне” авторская мысль как бы спряталась в глубины подтекста, да и вряд ли она геометрически ясно откристаллизовалась в сознании тогда еще очень молодого Горького, что-то,

наверное, было просто угадано, продиктовано стихийным вдохновением, мощным стихийным потоком жизненных впечатлений. Сложность состоит и в том, что перед нами разыгрывается сразу несколько драм, и в том, что среди участников этих драм нет, кажется, ни одного человека, которому можно было бы дать однолинейную, однозначную характеристику.

Жена Костылева, Василиса, в своем неукротимом злодействе как будто бы вполне ясна и однозначна.

Но вот итальянка Элеонора Дузе, одна из величайших трагических актрис, в 1905 году выступила в роли Василисы на подмостках французского театра. В образе, который она создала,

французскую критику “поразило многоцветие красок.

Тут была и “затаенная скорбь”… несчастной женщины, и, несомненно, свойственная ее натуре жестокость, и глубокое презрение к обитателям ночлежки, и мучительная страсть к Пеплу, и “бешеная ревность” к Наташе, и внезапное, судорожное “опьянение местью”, когда она доносила на своего возлюбленного… Дузе играла в спектакле трагическую тему поздней любви, и ее Василиса “была, в первую очередь, глубоко несчастной женщиной”. Но тут не было однозначности…”.

Великая актриса не фантазировала, она просто извлекла из образа то, что было в нем заложено русским писателем. А ведь образ далеко не самый сложный в пьесе “На дне”.

Пьеса была создана накануне первой русской революции.

Идейно-художественный эффект пьесы заключался прежде всего в своеобразной, отнюдь не прямолинейной и потому особенно действенной критике изжившего себя социального устройства. Но к этому основному пафосу присоединялся и пафос революционной народной самокритики, который нельзя игнорировать при оценке пьесы, да и всего творчества Горького.

Писатель обнажил противоестественность и бесчеловечность социальных отношений, делающих неизбежным возникновение “дна”. В то же время он выявил в концентрированной, заостренной почти до гротеска форме и те слабости и иллюзии, пассивность и безволие, а также равнодушие, холодный скептицизм невежества, которые еще были свойственны какой-то части народа и мешали ему выйти на простор самостоятельного исторического деяния. Но едва ли не самое замечательное в пьесе Горького – это луч надежды и бодрости, сперва приглушенный, почти незаметный, а потом все более упрямо и ярко пробивающийся сквозь мрак изображенного подвального бытия…

Выше мы сказали о критическом пафосе горьковской пьесы. Социальная критика основана здесь на очень своеобразном, как будто бы не типичном жизненном материале, но от этого она не становится менее убедительной и едкой, скорее наоборот.

Перед нами не просто трущобная экзотика. Дом Костылевых с его хозяевами и его подвальными жителями – своеобразная социальная структура, отражающая чрезвычайно выразительно, наглядно, без всяких прикрас и мистических покровов, структуру всего общества, основанного на частной собственности. Это своего рода чертеж, разрез старого мира: вся “механика” буржуазного общества выступает в обнаженном виде.

И прежде всего писатель с беспощадной рельефностью показывает бесправие низов, попрание их человеческого достоинства. Атмосфера униженности человека остро ощущается уже в первых сценах – в издевательских, хотя и сладеньких, будто смазанных лампадным маслом тирадах Костылева, христиански возлюбившего “несчастную, никудышную, пропащую” братию, то есть жильцов своих, и думающего, как бы “накинуть” на них “полтинничек”; в резких, отрывистых, властных репликах его супруги, угрожающей выгнать вон всех обитателей костылевской трущобы…

Даже неумный, нелепый полицейский Медведев считает себя вправе разговаривать с обитателями ночлежки “строго”. А глупость Медведева невольно обнажает “принципы”, которыми руководствуются власти в своем отношении к простому народу: “Теперь запрещено жен бить… теперь во всем – строгость и закон-порядок! Никого нельзя зря бить… бьют.- для порядку…”

Отголоски морали социальных верхов, отголоски их отношения к низам принесены в ночлежку и опустившимся дворянином, которого тут с добродушной иронией прозвали Бароном. У Барона все в прошлом, но иногда прошлое вдруг всколыхнется в нем, и он начинает разговаривать надменно и презрительно: “Ты кто, кикимора?” – обращается он к Луке.

Об изжитости, несостоятельности господствующего социального порядка красноречиво говорит и самый факт существования “дна”. Горький вовсе не снимал личной ответственности с обитателей ночлежки за свою судьбу, но не видеть их горестной зависимости от социальных условий, от царящего неравенства, от пренебрежения хозяев к человеческому достоинству рабов могли только люди, совсем уж ослепленные буржуазным эгоизмом и мыслящие на уровне охранника Митрофанова из романа “Жизнь Клима Самгина”, – Митрофанов считал, что в пьесе “На дне” показаны “заслуженно несчастные люди”. Между тем вся логика пьесы возбуждала вопрос: а почему же все-таки общество не нашло применения этим людям, среди которых, несомненно, есть и одаренные (например, Сатин)?

И какой честный и разумный человек решился бы назвать “заслуженно несчастными” умирающую Анну или славную девушку Наташу!

Замечательная особенность Горького-художника состояла в том, что он с самых первых шагов воспринимал народ не только как страдающий и бедствующий. Войдя в литературу на волне революционных настроений и духовных исканий рабочего класса и впитывая энергию этого класса, его весеннюю бодрость, его исторический оптимизм. Горький изображал народ – прежде всего! – размышляющим, философствующим, как бы заново оглядывающимся на мир, который ему предстояло переделать.

В пьесе “На дне” изображены представители той части народа, которая оказалась сломлена жизнью или была далека от идей революционной активности. Но вот что знаменательно: и здесь, в костылевском зловещем подвале, духовная жизнь не замерла, эпоха ворвалась и сюда – и заставила людей думать, спорить, мечтать. Здесь возникают свои концепции жизни, иногда проникнутые грустью и отчаянием, иногда – надеждой, нередко скепсисом, анархизмом и т. п.

Главные философы ночлежки Сатин и Бубнов. Философия Сатина – веселый цинизм, восприятие Жизни как игры. Философия Бубнова – цинизм тяжелый, спокойный, самоуверенный, восприятие жизни как чего-то на веки вечные определившегося, достаточно скучного и, лишенного красоты и глубокого смысла.

Системы того и другого, излагаемые обоими не только в решительной форме, но и с известным блеском, обладают некоторым сходством. Но Сатин гораздо сложнее Бубнова. Сатин – человек с причудами и неожиданностями, мысль его способна вырваться из антигуманистических рамок.

Впрочем, и Бубнову знакомы некие порывы – порывы широкой, поверхностной, неразборчивой, пьяной доброты.