Первые творческие годы Мандельштам и акмеизм

В двадцатых числах октября 1938 года Осип Эмильевич Мандельштам писал брату Александру и жене Надежде Яковлевне: “Дорогой Шура! Я нахожусь – Владивосток, УСВИТЛ, 11 барак. Из Москвы из Бутырок этап 9 сентября, приехали 12 октября.

Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, не узнаваем почти, но посылать деньги, вещи и продукты – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей…”.

Это, видимо, последние дошедшие до нас строки поэта. 27 декабря Осип Эмильевич Мандельштам умер в больничном в пересыльном

лагере под Владивостоком. Ему было сорок семь лет.

Меньше чем полвека отмерила ему судьба, но тридцать лет жизни он безраздельно посвятил поэзии. Никогда и ни в чем он не изменял своему призванию, поэт предпочитал позицию живущего вместе с людьми, создающего насущно необходимое людям. Наградой ему были гонения, нищета, наконец, гибель.

Но оплаченные такой ценой стихи, в течение десятилетий не печатавшиеся, жестоко преследуемые остались жить – и теперь входят в наше сознание, как высокие образцы достоинства, силы человеческого гения.

Осип Эмильевич Мандельштам родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве

в семье коммерсанта, так и не сумевшего создать состояние. Но родным городом стал для Поэта Петербург: здесь он вырос, окончил одно из лучших в тогдашней России Тенишевское училище. Здесь он пережил революцию 1905 года.

Она воспринималась как “слава века” и дело доблести. Первые два стихотворения Мандельштама, напечатанные в училищном журнале в 1907году – по стилю добросовестно народнические, по духу пламенно революционные: “Синие пики обнимутся с вилами и обагрятся в крови…” К поэзии его толкнули уроки символиста В. В. Гипплуса, который читал в училище русскую словесность.

Затем Мандельштам учился на романо-германском отделении филологического факультета университета. Вскоре после этого он покинул город на Неве. Мандельштам еще будет возвращаться сюда, “в город знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез”. Встречи со “столицей северной”, “Петрополем прозрачным”, где “каналов узкие пеналы подо льдом еще черней”, будут частыми в стихах, порожденных и чувством причастности своей судьбы к судьбе родного города, и приклонением перед его красотой.

Акмеизм для Мандельштама – “сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия. Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя – вот высшая заповедь акмеизма”. И второе – создание вечного искусства.

Осипу Эмильевичу было очень важно почувствовать себя в кругу единомышленников, хотя бы и очень узком. Он мелькал в Цехе поэтов на дискуссиях и выставках, в богемном подвале “Бродячая собака”. Вскинутый хохол, торжественность, ребячливость, задор, бедность и постоянное житье взаймы – таким он запомнился современникам.

В 1913 году он печатает книжку стихов, в 1916 году она переиздается, расширенная вдвое. Из ранних стихов книгу вошла лишь малая часть – не о “вечности, а о милом и ничтожном”. Книга вышла под заглавием “Камень”.

Архитектурные стихи – сердцевина мандельштамовского “Камня”. Именно там акмеический идеал высказан как формула: Но чем внимательней, твердыня Notre-Dame, Я изучал твои чудовищные ребра, Тем чаще думал я: из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам. Последние стихотворения “Камня” писались уже в начале мировой войны. Как и все, Мандельштам встретил войну восторженно, как все, разочаровался через год.

Революцию он принял безоговорочно, связывая с ней представления о начале новой эры – эры утверждения социальной справедливости, подлинного обновления жизни.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий Скрипучий поворот руля. Земля плывет. Мужайтесь, мужики, Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить в житейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля.

Зимой 1919 года открывается возможность поехать на менее голодный юг; он уезжает на полтора года. Первой поездке он посвятил потом очерки “Феодосия”. По существу именно тогда решался для него вопрос: эмигрировать или не эмигрировать.

Эмигрировать он не стал. А о тех, кто предпочел эмиграцию, он писал в двусмысленном стихотворении “Где ночь бросает якоря…”: “Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали? Вам чужд и страшен Вифлеем, И яслей вы не увидали…” Осенью 1922 года в Берлине выходит маленькая книжка новых стихов “Тристии”. (Мандельштам хотел назвать ее “Новый камень”.) В1923 году она переиздается в измененном виде в Москве под заглавием “Вторая книга” (и с посвящением Наде Хазиной).

Стихи “Тристий” резко непохожи на стихи “Камня”.

Это новая вторая поэтика Мандельштама. В стихотворении “На розвальнях…” тема смерти вытеснила тему любви. В стихах о любимом голосе в телефоне (“Твое чудесное произношение…”) являются неожиданные строки: “пусть говорят: любовь крылата, – смерть окрыленнее стократ”.

Тема смерти пришла к Мандельштаму тоже из собственного душевного опыта: в 1916 году умерла его мать. Просветляющий вывод лишь стихотворение “Сестры – тяжесть и нежность…”: жизнь и смерть круговорот, роза рождается из земли и уходит в землю, а память о своем единичном существовании она оставляет в искусстве. Но гораздо чаще и тревожнее пишет Мандельштам не о смерти человека, а о смерти государства.

Эта поэтика была откликом на катастрофические события войны и революции.

Три произведения подводят итог этому революционному периоду творчества Мандельштама – три и еще одно. Прологом служит маленькое стихотворение “Век”:

Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки?

Веку перебили спинной хребет, связь времен прервана, и это грозит гибелью не только старому веку, но и новорожденному. Из современников Мандельштама, может быть, один только Андрей Платонов мог уже тогда столь же остро ощутить трагедию эпохи, когда котлован, что готовился под строительство величественного здания социализма, становился для многих работающих там могилой. Среди поэтов Мандельштам был едва ли не единственным, кто так рано смог рассмотреть опасность, угрожающую человеку, которого без остатка подчиняет себе время. “Мне на плечи кидается век – волкодав, Но чем же не волк я по крови своей…” Что же в эту эпоху происходит с человеком?

Отделять свою судьбу от судьбы народа, страны, наконец, от судеб современников Осип Эмильевич не хотел. Он твердил об этом настойчиво и громко:

Пора вам знать: я тоже современник, Я человек эпохи Москвошвея, Смотрите, как на мне топорщится пиджак, Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать! Ручаюсь вам, себе свернете шею!

В жизни Мандельштам не был ни борцом, ни бойцом. Ему ведомы были обычные человеческие чувства, и среди них – чувство страха. Но, как подметил умный и ядовитый В. Ходасевич, в поэте уживалась “заячья трусость с мужеством почти героическим”.

Что касается стихов, то в них обнаруживается лишь то свойство натуры поэта, что названо последним. Поэт не был мужественным человеком в расхожем смысле слова, но упорно твердил:

Чур! Не просить, не жаловаться! Цыц! Не хныкать!

Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

Однако тщетно искать в поэзии Мандельштама единообразное отношение к событиям 17-го года. Да и вообще, определенные политические мнения встречаются у поэтов редко: они воспринимают реальность слишком по-своему, особым чутьем. Мандельштам считал противоречивость непременным свойством лирики.

Между 1917 и 1925 годами мы можем расслышать в поэзии Мандельштама несколько противоречивых голосов: тут и роковые предчувствия, и мужественное приятие “скрипучего руля”, и все более щемящая тоска по ушедшему времени и золотому веку.

Мандельштам отказывается от пассивного восприятия революции: он как бы дает на нее согласие, но без иллюзий. Политическая тональность – впрочем у Мандельштама она всегда меняется. Ленин уже не “октябрьский временщик”, а “народный вождь, который в слезах берет на себя роковое бремя” власти.

Ода служит продолжением плачу над Петербургом, она воспроизводит динамический образ идущего ко дну корабля, но и ему отвечает. По примеру пушкинского “Пира во время чумы” поэт строит свое стихотворение на контрасте немыслимого прославления:

Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год. Прославим власти сумеречное бремя, Ее невыносимый гнет. Прославляется непрославимое

Встающее солнце невидимо: оно скрыто ласточками, связанными “в легионы боевые”, “лес тенет” обозначает упразднение свобод. Центральный образ “корабля времени” – двойственен, он идет ко дну, в то время как земля продолжает плыть. Мандельштам принимает “огромный неуклюжий, скрипучий поворот руля” из “сострадания к государству”, как он объяснит впоследствии, из солидарности с этой землей, когда бы ее спасение стоило бы “десяти небес”.