Первые наброски знаменитой “Думы” одного из центральных произведений Лермонтова

Лермонтов рано созрел политически. И это привело к раннему самосознанию и определению своего места в обществе. Уже в 13-14 лет он понял, какая бездна отделяет его от окружающих. Этому способствовало и время после поражения восстания декабристов.

Никогда еще “песнь торжествующей свиньи” не звучала столь торжественно и столь победоносно. Тогда люди пробуждались очень рано и рано осознавали свое “я”. Вспомним двух мальчиков, тоже москвичей, – Герцена и Огарева.

И это обстоятельство сразу раскрывает всю глубину конфликта во

всей его полноте. Лермонтов быстро очутился на крайней левой нашего общественного развития, а его конфликт с окружающим столь же быстро вошел в стадию кульминации, обнажив непримиримость всех противоречий. Отсюда его постоянство при исключительной напряженности.

Так в стадии кульминации и “застыл” этот конфликт, не усиливаясь и не ослабевая.

Оно и понятно: усиление или ослабление противоречий могло произойти или за счет Лермонтова или за счет общества. Но за счет Лермонтова этого ожидать было трудно, если не сказать: невозможно. Усиление было невозможно хотя бы потому, что Лермонтов сразу занял

самую крайнюю и самую непримиримую позицию по отношению к обществу.

А ослабнуть эти противоречия за его счет не могли опять-таки по очень простой причине: Лермонтов был не из тех, кто изменяет себе, примиряется или идет на компромиссы… В свою очередь, и реакционное русское общество в силу своей социальной природы не могло подписать с Лермонтовым никаких соглашений: пойти на это – значит, идти на самоубийство. К тому же реакция только что одержала победу над революцией…

Все это, повторяем, и обусловило резкое обнаружение конфликта, его постоянство, стойкость и напряжение: он весь прошел на стадии кульминации, не ослабевая ни на мгновение.

Но конфликт, как мы сказали, не расширялся и “в пространстве”. Он не захватывал новых сфер, не включал новых элементов. Он так и остался противоречием одинокой личности и окружающей ее враждебной среды, чему были свои объективно-исторические причины. Народ не принял участия в конфликте, он остался немым зрителем 14 декабря 1825 года.

Не пришла в движение крепостная Россия и после поражения восстания декабристов, оставаясь долгое время “забитой и неподвижной”. Революционный протест в эту пору в России был протестом “узкого круга” революционеров, который после 14 декабря еще более поредел и еще более сузился. Здесь все наперечет, здесь все наперечет.

Братья Критские, кружок Сунгурова, кружок Герцена, кружок шестнадцати, в котором принимал участие и Лермонтов… Вот, кажется, и все более чем за десятилетие. Это по численности не идет ни в какое сравнение с тем, что было накануне восстания декабристов. Что же касается форм организации, то об этом следует сказать, что революционное движение в России, потерпев поражение, на грани 20-30-х годов эволюционировало от тайного общества к нелегальному кружку со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Именно: декабристские общества были организациями действия, они имели и программу и план действия. Кружки конца 20 – начала 30-х годов, строго говоря, не имели ни того, ни другого. Их целью было не столько ответить на вопрос “что делать?”, сколько уяснить – “а что же именно произошло?” и “можно ли на что-нибудь надеяться?”.

И только в этом плане – “а что же нам теперь делать?”.

Но все это не лишает движение 30-х годов его огромного исторического значения. Конфликт революционеров-одиночек с окружающей средой был выражением основного классового противоречия феодально-крепостнического общества – противоречия между помещиками и крестьянами. Протест дворянских революционеров питался глухим недовольством многомиллионных народных масс, которые не нынче – завтра придут к историческому деянию.

Его деятельная мысль охватывала широкий круг вопросов истории и современности. Выводы Лермонтова порой были мрачными и неутешительными, что, очевидно, беспокоит наших литературоведов, и они стремятся привить поэту некий отросточек от древа оптимизма. А между тем именно лермонтовский “пессимизм” был наиболее значимым приобретением русской мысли 30-х годов и наиболее крепким духовным оружием в борьбе с окружающим. Нельзя забывать о деятельной силе лермонтовского “пессимизма”^, об активности его мрачного взгляда на николаевскую действительность и о могуществе его отчаяния.

Во всем этом выразилось не только “бессилие”, но и “величие героизма” (Горький), а вместе с тем – и трезвая оценка окружающего. На такое способны только сильные, непримиримые натуры – они идут до конца в своем отрицании. Натуры, тоскующая любовь которых к родине в пору лихолетья исполнена деятельного добра, – она будит народ, готовит его к грядущим битвам и грядущим победам.

И когда мы читаем у Горькийа “лучшие люди из дворян помогли разбудить народ”, мы знаем, что применительно к 30-м годам это более всего относится к Лермонтову, учившему русское общество ненавидеть “немытую Россию” Николая Палкина. Слова поэта, обращенные к этой России, – “страна рабов, страна господ” – более всего приближаются и более всего напоминают знаменитое Чернышевского: “Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы”. “Это были, – пишет Горький, – слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения”. И только такая оценка горьких дум Лермонтова будет единственно правильной: в них жила революция в эту тяжелую пору.

Что же касается оптимизма тех лет, то это был или правительственный оптимизм (ему, собственно, Лермонтов и бросал вызов своим пессимизмом), или беспредметный оптимизм общих фраз и далеких мечтаний, который не мог стать деятельной силой исторического развития, или, как у Белинского, оптимизм, обратной стороной которого было “примирение с действительностью”. Вот почему горькую мысль Лермонтова, любящую и негодующую, мы Считаем главным приобретением нашего общественного развития в 30-е годы прошлого века. В ней сказалась деятельная сила действительности, обращенная на самое действительность.

Все это требует переоценки некоторых сторон деятельности и личности великого поэта. Нельзя оценивать как ущербные наиболее сильные и исторически наиболее прогрессивные устремления творческого духа поэта и его мятежной натуры. Следует быть более щепетильным и в определении закономерностей перехода Лермонтова “от Шиллера” “в сферу воздействия Байрона”, как и в уяснении сущности и формы этого развития, выявляя его родовые национальные особенности.

Равным образом следует произвести более тщательное изучение раннего творчества Лермонтова, где закладывалась, в силу указанного постоянства конфликта, основа всех его противоречий.