Перелом в мировоззрении князя Андрея в эпизоде в Брюнне

Толстой продолжал переделывать эпизод в Брюнне. Он был очень важен для предстоящего перелома в мировоззрении князя Андрея. Сначала дана предпосылка, объясняющая, что “успех при Кремсе” привел Болконского “в неудержимый восторг и в состояние счастья” потому, что он “сильно чувствовал” стыд за “положение постоянного бегства” отступающей русской армии.

Это позволило автору отметить, как в душе князя Андрея “странно и нелогично, не мешая одно другому, соединялись два совершенно противоположные чувства – сильной

гордости патриотической и сочувствия к общему делу войны и, с другой стороны, затаенного, но не менее сильного энтузиазма к герою того времени, который на пирамидах начертал свое имя”.

Вид раненых солдат, которых князь Андрей встречал по дороге в Брюнн, еще более возбуждал в нем “радостное и гордое чувство”. В то же время у князя еще сохраняется высокомерное отношение к простому солдату. Он думал атом, что и он может быть так же ранен или убит, как “последний из этих несчастных, но “этих, сколько бы ни побили, можно найти еще и еще столько же”. Пространное авторское отступление, посвященное Болконскому,

закрепляет за героем его высокомерие.

Писатель разъясняет позиции героя, но не сочувствует ему. Он говорит: “Несмотря на свое философское воспитание конца 18-го века и несмотря на свою любовь к военному делу, князь Андрей никогда не думал, что в военном деле что-нибудь значат люди, как солдаты и мелкие офицеры, никогда не думал, что от них зависит что-нибудь в военном деле”. Он считал, что “они нужны, как все презренное, но необходимое”.

Ему казалось, что “война есть дело мысли, гения, исполняемое малыми избранными, к числу которых он причислял и себя”.

Это заявлено автором уже после того, как князь Андрей не раз высказывал противоположные взгляды, и новая попытка углубить его надменность не могла закрепиться, автор тотчас псе расстался с ним текстом.

Находясь в приемной военного министра, князь Андрей почувствовал, что он – один из сотни приезжавших из армии курьеров. “Он почувствовал, что, как бы ни было радостно привезенное известие, оно должно было пройти, как и другие, через известный путь и на этом пути потерять всю свою оригинальность и неожиданность”. Он понял, что для этого придворного мира он был “такое же ничтожное бессмыслен но орудие”, каким он считал “темных офицеров и солдат”. Он понял, что он не мог быть “прямо допущен до императора” потому, что еще слишком близок к сущности дела, слишком пах порохом и всей нечистотой сражения”.

Князь Андрей возвращался из Брюнна “в твердом решении просить Кутузова дать ему батальон и с батальоном стоять против французов до последней возможности и, вероятно, умереть”. А объезжая перед Шенграбенским сражением позиции передовой цепи, князь Андрей под впечатлением “бодрого оживленного лагеря” вспомнил иронические презрительные слова Билибина о русском войске. Итак, роль Брюнна для развития образа князя Андрея найдена.

Блестящая атмосфера двора не увлекла его, не послужила благоприятной средой для усиления его честолюбия, а вызвала внутренний протест и закрепила его план, взяв батальон, сражаться в рядах войск.

Встреча накануне Шенграбена с армейским капитаном Тушиным окончательно закрепила изменившиеся взгляды князя Андрея. Так определилось с первоначальных набросков центрального эпизода. Однако главы, посвященные Болконскому и Тушину, стоили Толстому большого труда.

В черновых вариантах подробно прослеживается, как князь Андрей во время беседы с Тушиным накануне Шенграбена начинает чувствовать, что “офицер этот, несмотря на свою смешную фигуру, говорил необыкновенно просто, умно, дельно”. Особенно поразили князя Андрея его мысли о войне, которая, по мнению Тушина, “есть крайняя степень неразумности человеческой, есть проявление самой бессмысленной стороны человеческой природы; люди, не имея на то никакой причины, убивают друг друга”. Заинтересовало князя Андрея мнение Тушина о диспозиции.

При слове “диспозиция” Тушин улыбнулся, сказав, что еще двадцать раз переменят положение орудий и что все может случиться, только не то, что написано в диспозиции. Тушин говорил о том, что “высшие начальники” никогда не видят, “как дело делается па месте, а потом по слухам опять подведут все под диспозицию”. И па вопрос князя Андрея, отрицает ли он “всякую предусмотрительность, предвидение в войне”, Тушин ответил: “Так как же может быть расчет, предвидение, деятельность рассудка в войне, которая сама по себе бессмысленна”.