Отражение в поэмах Твардовского героизма простого народа

“Навечное обязательство живых перед павшими”. Эти слова объясняют причины, побудившие Твардовского вернуться, с одной стороны, к начатому еще во время войны “Дому у дороги”, а с другой – к “одним из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце” впечатлений минувших лет – впечатлениям поездки осенью 1942 года под Ржев, где шли затяжные, кровопролитные бои. Замысел стихотворения “Я убит подо Ржевом” (1945-1946) в определенной степени связан с мечтой Теркина – “услыхать салют победный, что раздастся над Москвой”.

Безымянный

боец почти повторяет это пожелание, но в его устах оно обретает новый смысл: О, товарищи верные, Лишь тогда б на войне Ваше счастье безмерное Вы постигли вполне. “Стихи эти, – писал Твардовский уже много лет спустя, – продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу.

Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, – так приблизительно можно определить эту мысль и чувство”. Эти “мысль и чувство” постоянно углублялись, и

поэт находил самые неожиданные возможности для их художественного воплощения.

Я – где корни слепые Ищут корма во тьме; Я – где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Я – где крик петушиный На заре по росе; Я – где ваши машины Воздух рвут на шоссе…

В упомянутом выступлении 19 мая 1945 года Твардовский взволнованно говорил о своем непосредственном ощущении цены завоеванной победы: “Я пришел с войны живой и здоровый. Но скольких я недосчитываюсь, – недосчитываюсь не в смысле родства и знакомства, а в том смысле, что сколько бы людей успели меня прочитать и, может быть, полюбить, а их нет в живых. Это была часть меня. Поэта на свете нет без того, что есть какие-то сердца, в которых он отзывается.

И это невозвратимо, потому что сколько-то тысяч людей, знавших и читавших наши книги, не вернутся. И я с ними что-то навсегда утерял”.

Здесь не просто повторяются и отзываются мысли, волновавшие Твардовского в пору завершения “Книги про бойца” и высказанные в ее последней главе:

Скольким душам был я нужен, Без которых нет меня. Скольких их на свете нету, Чтоб прочли тебя, поэт…

Это дальнейшее развитие подобных мыслей, в чем-то уже предвещающее последующую лирику автора. В стихотворении “В тот день, когда окончилась война” (1948) естественно возникает новый мотив – неизбывной, “даже смерти… неподсудной” живых и павших “связи обоюдной”, а в частности – самого поэта и его былых читателей:

В безгласный край, в глухой покой земли, Откуда нет пришедших из разведки, Вы часть меня с собою унесли С листа армейской маленькой газетки. Я ваш, друзья, – и я у вас в долгу, Как у живых, – я так же вам обязан.

Высокий гуманизм, дань “Их памяти”, как будет позже названо одно из стихотворений, вновь посвященных “мертвым, безгласным”, как бы уравновешивают, умеряют патетически – торжественные, почти одические ноты, вызванные естественной радостью и гордостью победы, придавая стихам Твардовского благородную сдержанность, словно во исполнение завета его героя: “ликовать не хвастливо…”

Да, война принесла нашему народу неисчислимые потери и беды. Но это трагически усугублялось еще и решительным возвращением руководства страны после победы к прежним административно-репрессивным методам управления, от которых во время войны приходилось в какой-то мере отказываться. Тяжелейший налоговый пресс тяготел над обескровленной деревней.

Крайне разорительными для страны были всевозможные гигантские “стройки коммунизма”.

Жестко подавлялись даже зачатки свободомыслия, прорывавшиеся порой в литературе тревожные голоса. В очередной раз перекраивалась история, на этот раз совсем недавняя, связанная с преступными ошибками, допущенными перед войной и в самом ее ходе и повлекшими за собой многомиллионные человеческие жертвы. Все, что можно было истолковать как напоминание о той неимоверной цене, которую народу в этих условиях пришлось заплатить за победу, вызывало настороженность, а то и прямые нападки в печати.

Не избежал этой участи и Твардовский, чьи очерки “Родина и чужбина”, полные живых отзвуков всенародной трагедии и трудных размышлений над нею, были квалифицированы в критике как “фальшивая проза”, а стихи, посвященные памяти павших, послужили поводом для укоров в “чрезмерной дани” этой теме и в “отставании” от задач новой, послевоенной действительности.

Долго и трудно складывалась новая книга “За далью – даль” (1950-1966). Опыт “Василия Теркина” утвердил автора в мысли о возможности и плодотворности подобного дерзкого отказа от общепринятых литературно-повествовательных канонов. В своих записях военных лет он нащупывает принцип новой формы, относившийся первоначально к одному прозаическому замыслу: “… повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем явятся три-четыре слоя разнообразных впечатлений…

Предчувствуется большая емкость такого рода прозы. Чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать при таком плане! Дело только в том, чтоб, говоря как будто про себя, говорить очень не “про себя”, а про самое главное” (“Родина и чужбина”).

Результатом применения этого принципа в поэзии и явилась “За далью – даль”. С замыслом этой книги тесно связаны многие стихи послевоенных лет, в частности – “Мост” (1950), где и сам “экспресс, с великой справившийся далью”, и “мост певучий”, в чьем торжественном гуле словно бы слились “и гром иных… мостов, и горделивый скрежет кранов, и пенье в поле проводов… и танков рокот…” – все это неназойливо ассоциируется с недавней победой, с уже сделанным народом и его потенциальными возможностями.

Лирико-публицистический характер книги и в самом деле позволил автору “чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать”. И, помимо всех отразившихся в ней забот, тревог, горестей и радостей, которые поэт переживал как гражданин, как “простой” современник читателей, Твардовский доверял ее страницам всю сложность и ответственность своего художественного долга. И все-таки эта “пестрота” книги не только следствие изначального замысла (“Согласно принятому плану вернусь назад, рванусь вперед”).

Тут сказался и переходный, переломный характер самого времени, когда она писалась, который можно было бы определить словами Твардовского, хотя и сказанными ранее и по другому поводу: “трудная с прошлым разлука”. Трудная разлука с совсем недавним прошлым, когда, вопреки справедливости, беспредельно возвеличивалась фигура Сталина (“Иных не знали мы имен”, – горько скажет поэт в главе “Так это было”), а пройденный под его руководством путь восславлялся как совершенно безошибочный и триумфальный.

И хотя уже изображение войны в творчестве Твардовского, в сущности, вступало в явное противоречие с этими канонами, для самого поэта, как и для многих миллионов его сограждан, авторитет Сталина, притягательность его имени оставались по-прежнему высоки.