Открывая книгу Юлия Халфина

Сейчас смешно вспоминать, что первая моя встреча с автором этой книги чуть было не закончилась трагически. Прежде всего для меня, потому что малейшая случайность – и я так никогда бы и не открыл для себя это в прямом смысле явление (литературное, педагогическое, человеческое), которое называется Юлий Анатольевич Халфин. А во вторую голову – для вас, любезные читатели.

Это потому, что тогда вы вряд ли держали бы в руках этот увесистый том трудов ЮА. Дело было так…

Впрочем, как точно было дело, припомнить уже не смогу, тем более что

и рассказ мой давно превратился в миф, как превращается в легенду, предание, сказку всякая быль, связанная с ЮА. В общем, в один из прекрасных дней неважно какого года на рубеже двух тысячелетий к нам в 57-ю московскую школу пришел новый учитель. Ликом Лев Толстой, борода седая (так и кажется, что до пояса), по утрам бегает трусцой, стоит на голове, купается в проруби. Поговаривали, что у него бурное прошлое – в том смысле, что он к своим семидесяти годам успел поработать в нескольких школах и отовсюду как-то там с разным треском уходил (точнее, его уходили).

Потому, например, что читал он с учениками стихи поэтов,

которые были у советской власти под подозрением, организовывал какие-то странные поэтические театры, куда валом валили Дети, вместо того чтобы штудировать материалы очередного партийного съезда. Его исключали, запрещали, отлучали, но он где-то как-то снова объявлялся. Были среди учителей 57-й те, кто когда-то учился у него, – вот, кажется, с их помощью этот легендарный нарушитель спокойствия возник однажды у нас на пороге.

Возник – и возник. Школа у нас свободная, работай как хочется, никто к тебе не лезет и палки в колеса не ставит. Стал работать и ЮА.

И поначалу все вроде ничего, а потом на одном, на другом углу вдруг стало слышно: “А Халфин… а у Халфина… а вот Халфин опять…”. Чего “опять”, было совершенно неясно – кто-то где-то из учеников то ли жалуется, то ли, наоборот, восхищается, родители на собраниях вопросы задают, классные руководители в журнал день и ночь смотрят, двойки подсчитывают. В общем, вдруг возникла почти крамольная для нашей школы мысль – а не сходить ли к ЮА на урок, посмотреть, чего же там делается?

Отчего такой бурлеж?

На свою беду был я тогда завучем. И выбор пал на меня. Прихожу на урок.

Девятый класс, сдвоенное занятие – начало “Евгения Онегина”. Домашнее задание – узнаю об этом от детей на перемене – было такое – учить “Онегина” наизусть. Оцените ситуацию: откуда учить, понятно (“Мой дядя самых честных правил”), а вот “докуда” – не сказал.

Ну ладно, думаю, поглядим. Сел на последнюю парту, жду. Звонок, в класс входит наш седовласый ЮА, вызывает к доске трех человек. “Давай, начинай!” – это первому. Тот замямлил: “Мой дядя самых честных…” – “Не так! – громовым голосом перебивает его ЮА. – Что ты мямлишь?

Слушай…” – и начинает своим актерским, поставленным голосом читать. “Понял? Давай!” Тот послушно пытается подражать, но скоро сникает. “Так, следующий!” – “Я не выучил…” – “Тогда следующий!” Очередной следующий тянет какое-то “пе-пе… бе-бе…” – “Все ясно! Три-два-три. Садитесь.

Следующие трое, к доске!” Один отказывается еще с места: “Не пойду”. Другие плетутся с видом обреченных на казнь…

Через пятнадцать минут все опрошены, в журнале стоит колонка оценок – три-два-три, два-три-два (так вот, оказывается, как эти двойки возникают!). В классе гробовая тишина, такое впечатление, что все закатаны в асфальт (так вот, оказывается, чего дети стонут!). И я вдруг понимаю, что мне нужно немедленно встать и властью, данной мне неизвестно кем, сделать сейчас же неизвестно что – но что-то сделать, чтобы этого человека в школе больше не было. Потому что под видом популярного учителя в нашу прекрасную школу пробрался самый настоящий самодур.

Потому что я твердо знаю, что с детьми так литературой заниматься нельзя. Потому что это преступление и перед ребенком, и перед писателем. Потому что…
Короче, хотя завучу нельзя вмешиваться в ход занятия, как бы ужасно оно ни было, я уже решил подниматься и прекращать это издевательство. Удержало меня чисто профессиональное любопытство, которое вдруг заговорило во мне в этот мало подходящий момент вскипевшей, как волна, благородной ярости: “А что он будет дальше делать? Урок-то сдвоенный, два раза по сорок пять. Прошло всего пятнадцать минут.

Дальше-то что?” А дальше он заявляет вжавшемуся в парты классу: “Я не знаю, о чем с вами говорить. Роман (бессмертное произведение)а вы не читали. Понятия не имею, что с вами можно обсуждать… Вот разве что спрошу – как звали маму Онегина?”

Этот момент я запомнил хорошо, потому что, несмотря на весь мой гнев против этого человека, я вдруг услышал внутри себя голос: “А правда, как? Как звали маму?” Гляжу на класс – та же тишина, только кто-то, стараясь не привлекать внимания, осторожно начал отгибать пальцем обложку, перелистывать страницы… “Я же говорил, что не о чем с вами разговаривать, – сурово произнес в это время ЮА. – Никак не звали. Нет там мамы.

А папу как звали?” Тут все задвигались, зашумели, нарушая гнетущую тишину: “А папа есть, есть папа… Вот же – долгами жил его отец…” – “Я не спрашиваю, есть или нет. Я спрашиваю, как звали!” – “Да никак вроде… вот, просто отец ту написано…” – “Но кого-то как-то звали?! Живет себе ребенок, растет, люди какие-то его окружают.

Кого-то как-то зовут?” – “Да вот тут есть с большой буквы – Monsieur l’Abbé!..” В этот момент кто-то из учеников возражает: “Да нет же, это не имя. Посмотрите в комментарии”. Халфин реагирует мгновенно: “Вот, он знает.

Он читал комментарии. Это и правда не имя – просто аббат” – и раз! – этому ученику в журнал тут же пять. Тогда другой уже кричит: “И Madame – тоже не имя, хотя и с большой буквы!” На и тебе пять. “Слушайте, – говорит тут ЮА. – А может, у Пушкина всегда так – никогда никого не зовут, а?” – “Нет, а как же Савельич в “Капитанской дочке”? И у Татьяны Мама есть с папой, их тоже зовут, сейчас скажу как…”

В эту минуту я поймал себя на том, что уже лихорадочно записываю все это в тетрадь. Потому что мне никогда еще не приходилось быть свидетелем такого разговора об “Онегине”. С первых же минут он начал выруливать вот на что: Онегин живет как перекати-поле, не укорененный ни в чем. На голове – боливар, в кабинете – лондонские и парижские штучки, яства со всей Европы, вокруг – самый “умышленный” город Петербург.

Люди, встретившиеся ему в жизни, – бледные тени, без имен и характеров. Никакой личностной привязки ни к чему, обезличенное воспитание без традиций. И тут же в разговор вплыла Татьяна – со всем укладом жизни родного дома, со своей няней, с миром преданий и природы, с тысячью корней, которые связывают ее с поч­вой.

Противостояние этих героев задано задолго до самой встречи…

Уходил я с урока Юлия Анатольевича – урока, который чуть было не прекратился из-за моего вмешательства, – с одной мыслью: я хочу учиться у этого человека. Я готов простить ему неправое гоненье и убийственную ироничность, я готов на двойки и безумные задания. Потому что наградой за все это становится захватывающий разговор о литературе – такой, который никогда и ни у кого больше невозможен. Этот разговор начался для меня с гениально простого вопроса, за который учителя сожрали бы все методисты на свете, но который и стал началом его победы: “Как звали маму Онегина?”

В этом вопросе – весь Халфин. Непредсказуемый. Абсолютно свободный. Вызывающий на бой.

Раздражающий. Невозможный. Единственный.

Что было следствием свиданья? Я попросил Юлия Анатольевича написать статью в газету “Литература” Издательского дома “Первое сентября”, где тогда работал редактором. Мне захотелось, чтобы учителя прочли…

Нет, выражусь в его духе. Когда-то кто-то из французов сказал о Маяковском: “Пора показать эту пасть Парижу”. Мне тоже захотелось показать эту пасть подписчикам газеты – учителям-словесникам, коллегам, которым приходится каждый день выходить к доске и разговаривать с подростками о книгах. Захотелось передать им хоть часть той энергии, которой Халфин заряжает окружающих, те слова, которые так широко и вольно рождаются в его пламенном воображении.

ЮА поотнекивался – мол, я вообще не сочинитель, когда-то где-то что-то давно писал, теперь некогда – но потом согласился, и слово свое сдержал. Написал, правда, не об “Онегине”, а о стихотворении Пушкина “Красавица”. Потом еще о ком-то, потом дошла очередь и до романа в стихах…

Постепенно ЮА втянулся, начал писать регулярно, а мы его – регулярно печатать. И через несколько лет вдруг оказалось, что возник целый роман в статьях. Роман (бессмертное произведение) с нами, читателями ближними и непосредственными, роман с читателями неведомыми, живущими в разных городах и весях, которые – знаем это доподлинно! – стали ждать халфинского слова на страницах газеты.

Этот роман и отдельными своими главами был хорош, а собранный теперь вместе под одной обложкой предстал по-новому и высветил подлинный масштаб своего автора.

Но главное даже не в этом. Перед нами по сути целая карта новой литературной галактики. Картограф – из той череды извечных русских мальчиков (возраст паспортный тут ни при чем), которые, как водится, исправляют карту звездного неба по-своему.

Звезды все на месте – и Пушкин, и Тургенев, и Достоевский, и Лесков, и Ахматова, и Пастернак – но как необычно они сияют! В какие созвездия складываются! А как чудны телескопы, предлагаемые нашим замылившимся глазам!

Не медли, читатель. Хватай эти окуляры, наводи их жадно то на одну, то на другую звезду, любуйся лучами, и переливами, и отблесками, и многоцветьем. В мире – напоминает нам автор – царит поэзия, в мире разлита красота, в творении повсюду ощущается присутствие Творца.

И радость от этого подаренного тебе воспоминания станет лучшей наградой изобретателю волшебных стекол.

Метафоры сами толкутся на языке, когда говоришь о статьях Халфина. Заразительное свойство его собственной речи. Литературоведение – штука суровая, в школьно-методическом же своем изводе – устрашающе унылая, обюрокраченная. Сплошные “изобразительно-выразительные средства” и “идейно-художественные своеобразия”.

Никакого такого птичьего языка знать не знает Халфин. Его учителя и собеседники совсем другие, свое ухо он настраивал по песням небес, потому-то так свежо и сильно дышит его проза. Это и в самом деле проза поэта.

Мне остается порадоваться и за себя, и за своих коллег, за всех читателей этой книги. Ведь мы имеем возможность эту прозу – читать, этого поэта – благодарить. А если что будет непонятно, можно запросто позвонить ему по телефону или прийти в гости. И говорить с ним о литературе.

Роскошь, да и только.