Открытие России-родины

Тридцатые годы – этап послереволюционной и одновременно предвоенной истории – все еще остаются объектом споров, диаметрально противоположных оценок историков. В них есть все: и грандиозный рывок страны от сохи и лаптей, от массовой безграмотности и классовой розни к могучему и монолитному индустриальному государству, и срывы, трагедии перенапряжения, вирус страха в душах, бюрократизация (“шариковщина”) многих сфер жизни.
Из этого времени доходят кинокадры черно-белой хроники, запечатлевшие работу тысяч землекопов в котлованах

Магнитостроя: сплошные тачки, лопаты, люди в фуфайках, тысячи повозок, а не машин, но удивительно радостные, беспечальные, неугнетенные молодые лица, открытые, как у Валерия Чкалова, улыбки! Они родственны улыбкам вчерашних беспризорников, нашедших свое место в жизни, из знаменитого кинофильма “Путевка в жизнь” (1931) или “Педагогической поэмы” (1933-1939) А. Макаренко. Доходят индустриальные песни о “веселом пеньи гудка”, об “утре, встречающем прохладой”, о могучей стране, которая “идет походкою машины” (“Дальневосточная”).

Наконец, о рождении советской авиации и пламенных моторов

(“Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших крыл”), о несокрушимости границ молодого государства, об искренней готовности воинов “добить врага”, сующего “свиное рыло в наш советский огород” (“И добили, песня в том порукой, Всех врагов в атаке огневой Три танкиста, три веселых друга”).
Ho, оказывается, не один цемент, железобетон и наступающая грозная броня заполняли кругозор людей 30-х гг. Вероятно, с удивлением (после множества сокрушительных “разоблачений”, проклятий в адрес этого якобы страшного десятилетия) мы обнаруживаем сейчас, что из 30-х гг. возвращаются к нам и пронзительно лиричные романсы Вадима Козина с несколько старомодной лексикой – “Наш уголок нам никогда не тесен”, “Давай пожмем друг другу руки, И в дальний путь на долгие года”, и задорные ритмы джаза молодого одессита Леонида Утесова и его “Веселых ребят”, и чудесная “Катюша” (М. Исаковского и М. Блантера)…

Мы осознаем – с трудом, при ограниченности знаний об этом часто обруганном десятилетии, что “Песня о Родине” В. И. Лебедева-Кумача (“Широка страна моя родная”) уже в 30-е гг., еще до отмены нерусского “Интернационала” в 1944 г. (с его пугающим, малопонятным народу христианским пафосом всемирного восстания, “смертного боя голодных и рабов”, апокалипсического конца истории – “гром великий грянет” и т. п.), была первым понятным всем гимном страны. Оказывается, Россия-родина потеснила, сместила образ России-революции, облагородила его. He сбылись мрачные пророчества некоторых эмигрантов: мол, время после 1917 г. – это время “после России”…

В 30-е гг. нельзя уже входить, даже зная о трагедиях этой эпохи, как в заведомо холодный, мрачный, бесплодный туннель. Нельзя видеть в них сплошной провал, черную воронку, “прочерк” истории, время резкого ухудшения качества жизни и тем более остановки движения, безмерного поражения гуманизма.
Даже Александр Солженицын в одном из последних рассказов – “На изломах” (1997) – в раздумьях главного героя, “железного” директора оборонного завода Дмитрия Емцова, не упуская и своей давней темы репрессий, говорит об эпохе 30-х гг. как о “мощном электромагнитном поле”, как об эпохе разбега, величайшей исторической скорости: “Надо было еще годам и годам пройти, чтобы осознать, как от него (Сталина. – В. Ч.) получила вся страна Разгон в будущее. Отойдет вот это ощущение как бы продолженной войны – а Разгон останется, и только им мы совершим невозможное…” Это совершенно неожиданный для создателя “Архипелага Гулаг” образ, отметила современная критика, – “сталинский разгон в будущее”. “Он действовал вплоть до космических ракет и Юрия Гагарина, историческому полету которого Хрущев был лишь рядовым свидетелем, а никак не вдохновителем, вплоть до атомных ледоколов и авианосцев. Отсюда и разгадка таких шекспировских героев, которыми полна советская история.

Разгадка образов полководцев и ученых, художников и инженеров Большого Стиля Эпохи – от Королева и Туполева до Галины Улановой и Александра Твардовского, от Калашникова и Курчатова до Веры Мухиной и Довженко”, – писал критик В. Бондаренко.
Безусловно, представить сложное единство оптимизма и горечи, идеализма и страха, преображения люмпенизированной массы (вроде блоковской гулящей голытьбы) в народ и лагерного кошмара 1937 г., возвышения человека труда и одновременно бюрократизации власти действительно нелегко. Чего было больше в 30-х гг., что перевешивает? Гениальные творения М. А. Шолохова и Д. Д. Шостаковича или пласты парадной псевдопрозы, почти ритуально-обрядовой, “гимнической” поэзии?

Оправдывают ли последующие десятилетия все, что успели свершить 30-е гг.?
Естественно, первое слово в оценке их – оправдание или осуждение – Великой Отечественной войны, Победы… Впрочем, где она, Победа 1941-1945 гг., ковалась в прямом, “кузнечном” смысле слова? Александр Твардовский, поэт и общественный деятель, резко критиковавший культ личности, политику раскулачивания, в поэме “За далью – даль” честно указал то место, где начиналась Победа. Он вспомнил Урал военных лет, его Танкограды:
Когда на запад эшелоны,
На край пылающей земли,
Тот груз, до срока зачехленный,
Стволов и гусениц везли, –
Тогда, бывало, поголовно
Весь фронт огромный повторял
Co вздохом нежности сыновней
Два слова:
– Батюшка-Урал…
Ho ведь это был уже не старый Урал купцов Демидовых и Строгановых, а Урал Челябинского тракторного, Магнитки, Уралмаша, построенных в 30-е гг.! А за ним были еще “батюшка-Кузбасс” и сотни других заводов, эвакуированных сюда из Харькова, Сталинграда, Донбасса, но построенных именно в 30-е гг.
Вероятно, и 50-е гг., и наши дни могут с благодарностью обратить свой взгляд в сторону 30-х гг., их свершений. Ho негасимый свет Победы позволяет отчетливо рассмотреть, как много сделали люди 30-х гг., сделали сразу же после выхода измученной, обескровленной страны из Гражданской войны, разрухи, в исторически короткое предвоенное десятилетие. В 1941 г., когда Страна Советов не была сокрушена бронированными ордами фашизма, подтвердилось величие и благородство того героического пафоса, которым жили подвижники (и писатели) 30-х гг.