От культа сердца к атмосфере тайны в эпоху Сентементализма

Писатели-сентименталисты поняли, что самый обычный человек с развитой душой и чувствительным сердцем может оказаться интереснее, чем разумный герой без страха и упрека, не наделенный даром тонко чувствовать. Чувствительный человек способен находить источник радости и утешения во всем, что его окружает: в природе, в дружбе, в любви. Ведь он наслаждается собственными эмоциями и умеет сопереживать ближнему, сострадать ему в горе, сорадоваться ему в счастье. Другими словами – соединять жизнь своей души с душевной жизнью друга или подруги.

Недаром

слова, начинающиеся на “со” (сочувствие, co-знание, совесть), стали для сентименталистов излюбленными.
Главное же заключалось в том, что сентименталисты пришли к совершенно новому взгляду на человека. До сих пор считалось, что люди поступают по-доброму, потому что так им велит долг. Главенствовала система рациональных представлений о добре и зле, о правде и неправде. Сентименталисты же были убеждены в обратном: совершая добрые поступки, человек следует не какому-то абстрактному долгу, а своей собственной природе, которую цивилизация может лишь искажать. (Классицисты, как вы помните, считали современную цивилизацию опорой человеческой нравственности.) Мы прислушиваемся к голосу своего сердца, и в этом залог счастья.

Значит, нет нужды в прописных истинах, в строгой нормативной морали – общественной, религиозной, житейской. Достаточно “образовать” сердце с помощью искусства, “тронуть”, “умилить” его, развить душу дружеским общением – и мы вернемся к своему изначальному, естественному состоянию. Именно сентименталисты впервые заговорили о возможности нежной дружбы между мужчиной и женщиной, без примеси любовных отношений.
Литература, считали сентименталисты, должна в первую очередь интересоваться обыденной жизнью незнатных людей; изображать их на лоне природы, в сельской обстановке, где отсутствуют пороки шумного города – зависть, борьба честолюбий, денежный расчет. От истории событий надо незаметно переходить к истории чувств. При этом литература сохраняет привычный нам по эпохе классицизма нравоучительный тон, стремится не столько развлекать, сколько воспитывать читателей.

Ho воспитывает не на примерах героических, исторических, религиозных, а на примерах их частной, “домашней” жизни.
Новая этика, новая иерархия ценностей и представлений о человеке и мире – все это потребовало от сентименталистов поиска новых форм художественного самовыражения. Вы уже знаете, что писатели-сентименталисты нередко стилизовали вымышленные сюжеты под настоящий документ: письмо, дневник, воспоминания. А после того как в свет вышел роман замечательного и очень остроумного английского романиста Лоренса Стерна “Сентиментальное путешествие по Франции и Италии” (1768), в моду вошел жанр путевых заметок, героем которых становился сам автор. Рассказ о его впечатлениях от увиденного (то есть о его душевной жизни!) был для читателя гораздо интереснее и важнее, чем рассказ о самом увиденном, о “реальной” Франции или о “реальной” Италии, куда рассказчик Стерна так и не добрался. (По крайней мере, на страницах своего “Сентиментального путешествия”.)
Писатели-классицисты создавали свои поэмы, драмы, трагедии по тому же принципу, по какому современный школьник обычно пишет экзаменационные сочинения: вступление, основная часть, заключение, выводы… А писатели-сентименталисты от так называемого плана отказывались наотрез. Да и какой может быть план, если единственная цель писателя-сентименталиста – передать естественный поток чувств, его прихотливое движение. У чувства не бывает “вступлений” и “выводов”.

К чему же тогда все эти условности в литературе, повествующей об истории чувств?..
Поскольку же большая часть литературных знатоков, критиков были воспитаны в духе старой литературной традиции и всячески порицали “неправильные” романы сентименталистов, те отвечали своим оппонентам остроумнейшими и подчас ядовитыми пародиями. Так, незадолго до “Сентиментального путешествия” Стерн напечатал роман “Жизнь и мнения Тристрама Шенди” (1760-1767). Здесь в соответствии с классическими нормами есть “вступление”.

Ho помещено оно не в начале сочинения, а ближе к середине. Словно автор вдруг спохватился и вклеил пропущенный кусок куда попало. Поскольку же всем заранее ясно, о чем во вступлении может быть сказано, автор поленился заполнять бумагу бессмысленными словами и оставил несколько страниц пустыми, “белыми”. (Так, с пустыми страницами, без текста, этот роман печатается и поныне.)
Сентименталисты добродушно и весело расшатывали устои рационалистической культуры. А их современники, которых позже назовут предромантиками, постепенно прививали читающей публике вкус ко всему таинственному, непознанному, страшному, величественному, не подчиняющемуся скучным правилам современной цивилизации. То есть ко всему тому, что классицисты и просветители считали проявлением стихийного, “звериного” начала в человеке и стремились обуздать с помощью разумной гармонии в музыке, прекрасной ясности стиля – в поэзии, высокой страсти – в театральной трагедии.
Так английские писатели-предромантики Хорас (Гораций) Уолпол (“Замок Отранто”, 1765), Анна Радклиф (“Удольфские тайны”, 1794) и другие создали новую разновидность жанра романа – готический роман, или роман ужасов. На долю героев такого романа, действие которого должно было протекать в старинном замке или в аббатстве, населенном привидениями, сверхъестественными силами, выпадают невероятные приключения. Иррациональные обстоятельства почти неизменно оказываются сильнее разумной воли человека… И недаром этот жанр назвали готическим.

Готика – архитектурнохудожественный стиль, принятый в европейском градостроительном искусстве XIII-XVI веков; огромные стрельчатые готические соборы с цветными окнами-витражами и гигантскими ажурными башнями неудержимо устремлялись ввысь, к небу. Просветителям эта архитектурная безудержность казалась образцом средневекового варварства, стихийности, неуравновешенности. Ей противостоял размеренный, “аккуратный”, продуманный до мельчайших деталей (и чуть приземленный) архитектурный стиль классицизма.

А для писателей-предромантиков готика – градостроительный прообраз современного мира, непредсказуемого, готового вырваться за пределы земного тяготения, постоянно ощущающего таинственную мистическую угрозу.
Кроме того, предромантикам претило пренебрежение классицистов к национальным корням культуры, презрение к “дикой старине”. Напротив, они были убеждены, что именно в древности культуре (при всей ее не-утонченности) были открыты величайшие художественные истины, утраченные впоследствии, по мере того как развивалась цивилизация. Предромантики начали собирать и публиковать памятники старинной народной поэзии, фольклора, а подчас, когда поиски не приводили к желаемому результату, они попросту придумывали такие памятники и выдавали свои сочинения за расшифрованные записи давнишних времен.

Попросту совершали литературную мистификацию.
Самой знаменитой литературной мистификацией в мире стало появление в 1761 году книги поэм барда (то есть сказителя) IV века Оссиана. Издатели объявили о грандиозном научном открытии, – мол, найдены эпические сказания древних шотландцев, горцев, говоривших на гэльском языке. Под маской переводчика скрывался шотландец Джеймс Макферсон (1736-1796), который собирал горский фольклор и на основе полученных материалов сочинял поэмы о Фингале, короле легендарного древнего государства Морвен. Свои сочинения он приписывал никогда не существовавшему Оссиану.

Получалось нечто загадочное, фантастическое, дисгармоничное и завораживающее. Действие поэм происходило, как правило, в сумерках или ночью – так что героически-мрачные лица воинов, персонажей поэм, освещал яркий и холодный свет луны; все это создавало таинственную, волнующую атмосферу. То была не настоящая древность, но образ древности, понятный людям второй половины XVIII века, отвечающий их предромантическим вкусам и представлениям о седой старине.

Поэмы Оссиана произвели переворот в литературе Европы: многочисленные переводы, подражания, вариации заполнили книжные рынки Англии, Франции, Германии, с некоторым опозданием – и России.
Сентиментализм и предромантизм стали предвестием будущих художественных открытий, их упреждающим эхом. Все чувствовали: в литературе наступает новая эпоха.