Осуждение тоталитаризма в романе “Бесконечный тупик”

В отличие от авторов, писавших об экстравертных ужасах тоталитарного социализма – внешних по отношению к человеку (война, тюрьма, лагерь и т. д.), Галковский повествует об ужасах интроверт-ных, имеющих морально-психологические причины, пережитых в душе и так сильно травмировавших личность, что обернулись психоневрозом. Как страшное душевное потрясение, после которого не хочется жить, воспринимает нормально развитый юный человек открытие, что с ним могут поступить как угодно: безнаказанно унизить, оскорбить, сделать объектом глумления, отождествить

с вещью и т. д.

, приучая к мысли, что он ничто. Именно это происходит с Одиноковым-ребенком, переживающим надругательство над своей личностью как психологическое распятие. Средством самозащиты героя становится “эмиграция в себя”, превращение своего “я” в самодостаточную замкнутую систему, на людях же – юродствование. Закрываясь от безжалостного внешнего мира, пряча свое настоящее “я”, Одиноков одновременно стремится “сбить со следа”, создает свой ложный имидж, разыгрывает роль шута горохового, кривляющегося паяца – пусть над таким потешаются, это же не он, а “он,

играющий роль” (вариант “русской технологии придуривания”).

Поэтому одна из составляющих импровизируемого им “карнавала” – скоморошный театр, трагикомическая клоунада. Философствование также нередко приобретает у Одинокова характер фиглярства, юродствования – это способ ускользнуть от непререкаемости, назойливого учительства, подвергнуть сомнению собственные суждения. Более всего в данном отношении герой напоминает “подпольного человека” Достоевского, кривляние и самоуничижение которого неотделимы от издевательства над абстрактно-рационалистическими и радикалистскими социальными проектами “осчастливливания” человечества.

Только Одиноков уже подводит итоги реализации одного из таких проектов в России – (коммунистического), как и предсказывал Достоевский, провалившегося. Чтобы показать, чем социализм привлек русский народ, какую роль сыграл в его судьбе и почему не осуществил своих целей, Гал-ковский обращается к культурфилософии как к интегративной форме знания, наделяющей масштабным, деидеологизированным взглядом на вещи, и к постфрейдизму, позволяющему выявить либидо исторического процесса. “Продумать Юнга – это значит понять историю XX века”, – говорится в “Бесконечном тупике” (с.

648). “Читая книги Юнга, постепенно начинаешь осознавать, что мир продолжает жить в эпохе средневековья, что люди надели пиджаки и джинсы, но ведьмы продолжают справлять шабаши, а инквизиторы – жечь костры. При знакомстве же с судьбой Карла Юнга понимаешь, что вообще никакого средневековья и не было, что средние века – это обычное состояние человечества…”, – констатирует Одиноков (с.

648). Действительно, XX век продемонстрировал, с одной стороны, большие успехи разума (в основном в области научно-технической), а с другой – власть деструктивных сил коллективного бессознательного над сознанием целых наций. “Сознание может преспокойно оставаться сознанием, но при этом быть одержимым “содержаниями бессознательного”, отдавая себе отчет в чем угодно, только не в этой своей одержимости”. Поверх авторской маски Одиноков надевает языковые маски тех, кого считает своими “двойниками”, объективирующими ту или иную ипостась одиноковского “я”.

Это В. Соловьев, Розанов, Чернышевский, Ленин, Достоевский, Набоков и др.

Цель подобной игры с масками – попытка контакта с собственным архетипом, а так как Одиноков считает себя типично русским человеком, – с коллективным бессознательным русской нации. Самые разнообразные мифологемы – от либеральных до черносотенных – интерпретируются в “Бесконечном тупике” как “конкретные формы прорыва в реальность архетипиче-ского опыта” (с. 681).

Ибо то принципиально новое, что отличает Гал-ковского от других русских мыслителей (включая писателей-мыслителей), – потребность раскрыть роль не только идей и учений, но и коллективного бессознательного в русской истории. Деконструируя сверхтекст русской культуры, он моделирует метамифологию русской нации. Мифологическое мышление – наиболее древняя, примитивная форма коллективного сознания.

О мифах “естественно предположить, что они соответствуют рудиментам фантастических желаний целой нации, вековым снам юного человечества”. Социальная функция мифа – объяснить непонятное, приспособить индивида к общественному целому. Галковский стремится дать культурфилософское и психоаналитическое истолкование целого букета составляющих русского мифа, в течение веков определявшего и во многом продолжающего определять жизнь и психологию русского народа, своеобразие созданной им культуры.

Автор “Бесконечного тупика” воспринимает мысль Освальда Шпенглера о том, что каждая культура возникает “как органический порыв некой души, созревающей в бессознательных недрах Urseelentum (пра-души) и устремленной к самовыражению в лишь ей присущем ритме и такте, к самооформлению в лишь ей грезящихся образах.

Соответственно, религия, искусство, наука, вся духовная культура – это греза “коллективной души”, эпифеномен жизненного порыва”. Насчитывая за историю человечества восемь самостоятельных культур (египетская, индийская, вавилонская, китайская, культура майя, “аполлоновская”, или греко-римская, “магическая”, или византийско-арабская, “фаустовская”, или западноевропейская), Шпенглер указывал, что ожидается рождение русско-сибирской культуры.

Предыдущий же этап ее развития, начиная с петровской эпохи, он относил к псевдоморфозе. Галковский вслед за Шпенглером (и не только Шпенглером) показывает заимствованный характер форм, в которых выявляла себя русская культура. Импортация Россией культурных форм как “магической (византийской), так и “фаустовской” (западноевропейской) культур предопределила ее двойную менталь-ность, привела к тому, что в России Восток и Запад “перехлестнулись” (если использовать выражение Галковского).

У русских религиозных философов, и прежде всего у Розанова, Галковский почерпнул представление о русской душе как душе по природе своей созерцательной, женственной, мистической, обладающей повышенной религиозной одаренностью, устремленной в трансцендентное, в грезы, мечты, откровения, т. е. душе “художест – Ничего исключительного в этом нет; более того, совершенно изолированные культуры никогда не достигают мирового уровня венной”, как бы самой природой предназначенной для творчества. Но одновременно писатель фиксирует ее инфантилизм, интеллектуальную незрелость.

Галковский пишет о “вечной детскости” русского общества. “Гениальные дети, – роняет он, – это и есть лучшее название для русских, – и бескомпромиссно продолжает: – Гениальные дети и тупые, злые и оглушающе бездарные взрослые”. Писатель поясняет: “Русский талантлив, поскольку сохраняет связь со своим детством, со своим бессознательным и бессловесным “я”…

“. Касаясь концепции псевдоморфозы Шпенглера, Галковский отчасти вторит ему, отчасти корректирует его, утверждая: “Русский дух берет готовые формы (у Византии, у Запада) и просветляет их” – и доказывая, что в XIX в. рождение самостоятельной русской культуры уже произошло: “Если русское Просвещение – лишь внешняя аналогия Просвещению западному, реминисценция, стилизация, то Достоевский – это не стилизация, а нечто глубокое, доходящее до корневой системы индивидуальной и социальной психики” (с.

31). Галковский выявляет три мировые идеи, воспринятые Россией: христианство, масонство, социализм – и показывает, что все они “русифицировались”, подвергшись воздействию коллективного бессознательного русской нации, – ведь нации, согласно Юнгу, обладают своими собственными архетипическими особенностями. Их преломляют национальные мифы.