Особенности сатирического повествования (о повести “История одного города” М. Е. Салтыкова-Щедрина)
Далеко не каждое литературное произведение легко читать. Чтение – тоже труд, и немалый. Порою приходится даже делать некоторое усилие, чтобы заставить себя прочитать ту или иную книгу. Все это имеет самое прямое отношение к щедринской “Истории одного города”.
Здесь, например, нет последовательно развивающегося сюжета, нет даже четкого жанрового обозначения, что могло бы сразу же помочь вам в восприятии текста. И в самом деле, что же такое – “История одного города?” Роман (бессмертное произведение)? Повесть?
Цикл очерков?
Но ведь и не архивный же это сборник, как бы ни уверял нас в том лукавый сатирик.
Это написано не для того, чтобы отбить желание взять в руки “Историю одного города”, а, напротив, чтобы порекомендовать для обязательного прочтения ее, но с тем вниманием, которого она, несомненно, заслуживает. Вообще книгу нельзя читать быстро – тем более это относится к “Истории…” Щедрина, где все построено на сатирически обыгрываемых деталях, подробностях,
Вот, например, как начинается глава “О корени происхождения глуповцев”: “Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…” Летописец (архивариус) в данном случае прямо подражает начальным строчкам “Слова о полку Игореве”. Юмор же заключается в том, что в тексте, который якобы относится к XVIII в., упоминаются совершенно реальные историки, труды которых были широко известны во время работы Щедрина над своей книгой. Спрашивается, каким же это чудесным образом смиренный летописец мог узнать о том, что в середине XIX в. будут существовать те или иные историки?!
Так, с самого начала, мы погружаемся в совершенно особый мир, художественную условность которого необходимо обязательно принимать в расчет – иначе вся прелесть щедринского повествования безвозвратно исчезнет.
Рекомендуем при чтении пользоваться комментированными изданиями “Истории одного города”. Там в примечаниях содержатся многие полезные сведения, которые помогут лучше понять смысл щедринских намеков, своеобразие его повествовательной манеры.
В сатирическом мире Щедрина существует особое художественное пространство. В образе города Глупова своеобразно совмещаются черты не только различных уездных и губернских городов, но и столицы, и всего государства, всей страны в целом. Географический масштаб изображения то сужается, то расширяется до очень больших размеров. Так, например, совершенно неожиданно выясняется, что “земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания”.
Комизм ситуации выражается в том, что Византия некогда располагалась на Балканском полуострове и в Малой Азии (посмотрите на географическую карту и попробуйте представить: а где же располагался город Глупов, куда будто бы забредали византийские стада?). Кроме того, Византийская империя распалась в середине XV в. Когда же происходит действие в “Истории одного города”? Таким образом, не только художественное пространство, но и особое художественное время становятся одним из факторов, определяющих структуру всей книги.
М. М. Бахтин ввел единое понятие, охватывающее пространственно – временные отношения в литературе: хронотоп – от “хронос” (время) и “топос” (место).
Внешне повествование относится, казалось бы, к совершенно определенному периоду (1731-1825). (“В этом году, – замечает издатель, – по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною”.) Итак, вроде бы определены совершенно точные хронологические рамки повествования. Но Щедрин обращается с историческими датами свободно и в высшей степени своеобразно. Проиллюстрируем это положение еще на одном примере.
В XVIII в. в России был достаточно длительный период преимущественно женского правления. Как писал А. К. Толстой в “Истории государства Российского”, создававшейся примерно в то же время, что и “История одного города” (это лишний раз свидетельствует о возможности сопоставления данных произведений), “Царей не слишком много, Но более цариц”. Напомним: сначала царствовала Екатерина I, жена Петра I (1725- 1727), затем Анна Иоанновна, племянница Петра I (1730-1740), далее Елизавета Петровна, дочь Петра I (1742-1762), и, наконец, Екатерина II (1762- 1796). Чаще всего их восшествие на престол было следствием дворцовых интриг и заговоров.
У Щедрина же эти семь долгих десятилетий вместились всего-навсего в одну неделю.
“Сказание о шести градоначальницах (Картина глуповского междоусобия)” дает особенно ясное представление о характере щедринской сатиры. Воспользовавшись возникшей сумятицей, некая Ираида Лукинична Палеологова (Палеологи – последняя династия византийских императоров), напоив для храбрости трех солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство.
Там, “обобрав бессовестно казну, оная Ираида провозгласила себя градоначальницей”. Кто знает, может быть, и удалась бы ей эта авантюра, если бы не появилась другая претендентка: Клемантинка де Бурбон (Бурбоны – королевская династия во Франции и Испании). Притязания Клемантинки основывались на том, что отец ее “был некогда где-то градоначальником и за фальшивую игру в карты от должности той уволен.
Сверх сего, новая претендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски”. Затем явилась третья – Амалия Карловна Штокфиш. Летописец сообщает, что она подъехала к толпе на белом коне, “сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку”. (Заметим, что для одержания победы Ираида напоила для храбрости трех солдат, Клемантинке понадобилось уже четверо, а Амалию Карловну сопровождало шестеро…) Потом появилась Анеля Алоизиевна Лядоховская, а далее события приняли совершенно фантасмагорический характер: “В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявляла Матренка Ноздря”.
Само собою разумеется, что совершенно невозможно сделать какие-либо умозаключения относительно того, какая именно русская царица изображена в облике беспутной Клемантинки или кого имел в виду сатирик, рисуя выразительный портрет “толстомясой” Амалии Штокфиш (“полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и пухлыми, словно вишня, губами”).
Вообще нельзя воспринимать книгу Салтыкова-Щедрина как сатиру на историю, хотя в описаниях некоторых градоначальников и можно найти намеки на тех или иных царей и министров. Так, в образе Негодяева есть что-то от Павла I, Грустилов напоминает Александра I, Угрюм-Бурчеев – Аракчеева и т. д. Однако в целом глуповские градоначальники вовсе не олицетворяют конкретных русских царей или цариц. Значение щедринской сатиры значительно шире.
В ней разоблачается любая античеловеческая система. Раскрывая суть своего замысла, писатель говорил: “Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренне, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., существуют и теперь. Следовательно, историческая сатира вовсе не была для меня целью, а только формою”.
Широко распространено мнение, что “История одного города” – сатира, разоблачающая злодеяния царского самодержавия, и в этом, конечно, есть свой резон. Однако же сводить смысл книги Салтыкова-Щедрина только к обличению одного государства было бы совершенно неверно. “История одного города” помогает нам осознать весь ужас существования людей, жизнь которых находится под игом безумия. Все описанное Щедриным не закончилось в XVIII в.
Вспомните, например, сочинение Василиска Бородавкина, помещенное в разделе “Оправдательные документы”. Малограмотный градоначальник (он слово “чтоб” писал то как “штоб”, то как “штоп”, а слово “когда” – как “кохда”) считал себя вправе давать юридические толкования на тему: кого считать самым опасным злодеем. “Злодеем может быть вор,- писал Бородавкин, стиль которого, конечно, был исправлен издателем,- но это злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени; наконец, злодеем может быть вольнодумец – это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и нераскаянный”.
Можно вспомнить также законотворчество градоначальника Феофилакта Беневоленского. Была у него такая страсть – законы сочинять. И сочинил он “Устав о добропорядочном пирогов печении”, где, в частности, было сказано: “Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда возбраняется”.
Короче говоря, Салтыков-Щедрин вовсе не собирался писать сатиру на историю – и тем более на какой-то ее конкретный период. Сам писатель подсказал нам, как следует воспринимать направленность его книги: “…Я совсем не историю предаю осмеянию, а известный Порядок вещей”.