Особенности ранней лирики М. Ю. Лермонтова

Лермонтов рано начал пробовать свои силы в различных родах и жанрах. Но основанием его художественного мира явилась лирика. Ранняя лирика поэта поначалу имела подражательный характер. Лермонтов много учится у своих предшественников и современников: Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Веневитинова, Рылеева, Байрона, Шиллера, Гете.

Но с самого начала ему свойственно не покорное следование “созвучным” образцам и традициям, а все более крепнувшая тенденция к их переосмыслению.

Интенсивная духовная жизнь, работа мысли, сопровождаемая

глубоким чувством, стремление к познанию окружающего мира и своего места в нем – все это получает многообразное отражение в ранней лирике поэта, справедливо уподобляемой поэтическому дневнику. В нем при всей его интимности большое место занимает социально-историческая проблематика. Видимо, откликом на поражение декабристов является стихотворение “Новгород” (1830), в котором Лермонтов, как и Пушкин, призывая к мужеству и стойкости, предсказывает неизбежную гибель самодержавной тирании. Юный поэт верит в близкое историческое возмездие:

“Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет…”

(“Предсказание”, 1830). В раздумьях о будущем он видит себя участником жертвенной борьбы за свободу (“Настанет день – и миром осужденный…”, 1830; “Из Андрея Шенье”, 1830-1831).

Уже в это время закладываются основы гражданского патриотизма поэта, объединяющего в себе любовь к родине с ненавистью к ее поработителям. “Я родину люблю, и больше многих”, – заявляет поэт (“Я видел тень блаженства…”, 1831). Он обращается к истории, к борьбе русского народа за свою политическую свободу и национальную независимость, например, в “Отрывке” (“Три ночи я провел без сна – в тоске…”), в “Балладе” (“В избушке позднею порою…”), посвященных Древней Руси, в стихотворении “Два великана” (1832), запечатлевшем в символико-аллегорических образах борьбу русского народа с полчищами Наполеона.

Наряду с социально-политическими, гражданско-патриотическими мотивами у поэта складываются и тенденции иного плана, обусловленные как эпохой, так и его личностью с ее тяготением к самоуглублению, к нравственно-этическим проблемам. Жажда познания и активного действия приводит Лермонтова к необычайно ранней постановке серьезных философских проблем (“Молитва”, “Монолог”, 1829; “Мой демон”, 1831).

В ранней лирике поэта выделяется стихотворение “1831-го июня 11 дня”. Оно отличается итоговостью и вместе с тем программностью. Романтическое по содержанию и форме, как и вся ранняя лирика Лермонтова, стихотворение выражает средствами романтической поэтики через развернутую систему антитез “диалектику души” поэта. Но здесь нет замкнутости лирического героя в пределах его внутреннего мира.

Мир внешний во всем ему сопутствует, и через романтические образы “просвечивают” реалии эпохи – времени несбывшихся надежд. Сама мысль важна поэту в той мере, в какой помогает постижению мира, когда “боренье дум” переходит в жажду “боренья” жизненного (“Так жизнь скучна, когда боренья нет…”). В стихотворении возникают пророческие предчувствия безвременной гибели в столкновении с жестокой и бесчеловечной действительностью (“Кровавая меня могила ждет.

Могила без молитв и без креста”).

Эти романтические прозрения, подкрепленные последующей биографией поэта, обретают особую силу поэтического воздействия. Стихотворение не только многотемно, оно не укладывается в рамки какого-либо одного жанра. В нем сочетаются дневниковая запись, исповедь, философская медитация. Афористически отточенные формулировки чередуются с развернутыми символико-пейзажными картинами, интимные признания сменяются гражданской патетикой и философскими обобщениями.

Лермонтов уже в ранней лирике настойчиво “стирал” межжанровые границы. В основе его стихотворений лежит не тематическое или жанровое, а целостно-личностное содержание, отсюда их многогранность, жанрово-тематическая синтетичность.

Большое место в ранней поэзии Лермонтова занимает любовная лирика. Однако и она представлена не в жанрах любовных элегий, посланий, признаний, а в стихотворениях более емкого жанрово-тематического наполнения – даже в циклах стихотворений, вроде бы целиком посвященных любви. Но в них обнаруживается такое богатство содержания, которое не укладывается в рамки только любовной лирики.

Такова миниатюра “Нищий”, адресованная Е. А. Сушковой. Двенадцать строк, три строфы. Из них лишь последняя непосредственно обращена к адресату.

Две же первые представляют как бы самостоятельную жанровую картину, рисуемую в подчеркнуто сдержанных тонах. Ее скрытый лиризм обнаруживает себя в последнем четверостишии, где поэт дает волю своим чувствам, “обманутым навек” возлюбленной. Страдания нищего, лирического персонажа стихотворения, оттеняют страдания лирического героя – и наоборот.

В стихотворении скрыто присутствуют не только социально-политические, но и философские, богоборческие мотивы. Преступление, в котором никто не усматривает ничего преступного, совершается “у врат обители святой”, под эгидой “всеблагого” Бога, творца этого страшного мира. Так широко раздвигает Лермонтов жанровые рамки традиционного интимно-камерного по своей природе любовного послания, “прививая” ему ростки иных жанров, придавая им единство целостностью личности автора. С подобной же “диффузией” жанров встречаемся мы в “лирических романах”, связанных с Н. Ф. Ивановой и В. А. Лопухиной.

Так, в послании “К*” (“Мы случайно сведены судьбою…”) поэт, обращаясь к В. Лопухиной, восклицает: “Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей!..”.

Титанизм устремлений лирического героя обусловлен не только романтическими позициями автора. Много значили в этом отношении для Лермонтова жизнь и подвиг декабристов, участие Байрона в освободительном движении греков. Знакомство Лермонтова с творчеством английского поэта началось в 1828-1829 гг. с чтения его в переводах В. А. Жуковского, И. И. Козлова, а затем, с 1830 г., когда поэт овладел английским языком, и в подлинниках.

Байроном навеяны такие стихотворения Лермонтова этой поры, как “Ночь. I”, “Ночь. II” (1830), “Подражание Байрону” (1830-1831), “Видение” (1831) и др. Однако все они в большей мере, чем с “источником”, связаны с фактами внешней или внутренней биографии самого Лермонтова.

Уже в 1832 г. он со всей определенностью заявит: “Нет, я не Байрон, я другой…”.