Основное различие Белого и Вячеслава Иванова как теоретиков и критиков

Не боясь ошибиться, можно утверждать, что основной пафос литературно-философской критики Вяч. Иванова 900-х годов был направлен против декадентского индивидуализма и субъективизма, к которым сам Иванов в первоистоках своего мировоззрения и поэзии был, конечно, причастен. Этой тенденции к преодолению индивидуализма соответствовало его тяготение к религиозно окрашенным примитивным формам народного сознания, в которых он видел утраченные образованным обществом органику и соборность.

Вяч. Иванов опирался преимущественно на историю культуры

и классическую филологию, пытаясь приспособить эллинскую мифологию к современным исканиям, как он их понимал, и повернуть закрепленную в практике символистов эстетику символа к эстетике мифа. Именно в разработке теории символа-мифа и мифотворчества и заключается один из главных творческих вкладов Вяч. Иванова в культуру русского символизма и одно из главных оснований его авторитета и популярности в символистских кругах.

В философском отношении Вяч. Иванов выступал как примиритель весьма далеких по своему происхождению и содержанию мировоззрений, осуществляя это объединение на почве мистически

истолкованного объективного идеализма. Он совмещал при этом концепции 6л. Соловьева и платонизма с идеями Ницше раннего периода, точнее говоря, христианизированный мистический идеализм с “диомисизмом” немецкого философа. (В одном из писем к Брюсову Эллис шутя называл Вяч.

Иванова Дионисием Ивановичем.) При этом, своеобразно преломляя импульсы, полученные в эпоху общественного подъема, Вяч. Иванов выдвигал некую абстрактную позитивную “программу” и оптимистически верил в возможность ее осуществления. Суть этой “программы” сводилась к пророчеству о наступлении новой “органической эпохи” всенародною анархического единства людей, связанных общностью эстетического сознания (“соборность”).

Романтический пассеизм и утопизм этих устремлений, основанные на полном незнании современной русской действительности, очевидны. Уже в этой концепции Вяч. Иванов явно соприкасался с традицией славянофильской мысли, связь с которой, как уже было отмечено, сказалась также в его националистических выступлениях эпохи первой мировой войны (они собраны в его книге “Родное и вселенское”).

А. Белый, как и Вяч. Иванов, вышел из “соловьевского мира”, но, в отличие от Иванова, тяготел к субъективному идеализму, и, прежде всего – к гносеологии Канта, Шопенгауэра и, позже, к учению о ценности Риккерта. Впрочем, кантианство и неокантианство, которые Белый пытался использовать для обоснования символизма, не только притягивали его, но и вызывали в нем противодействие, которое с годами превращалось в страстное неприятие, в толкование всей этой философской линии как мертвого панметодологизма, уводящего человека от непосредственно переживаемой истины.

Интерес Вяч. Иванова был направлен к архаическим культам и к истории культуры вообще. Интерес Белого – к постижению потаенной сущности человеческого сознания, как такового, и его индивидуального духовного развития, ведущего в конечном счете, согласно презумпции Белого, также к выходу за пределы индивидуального я. Поэтому он шел к свершению своего главного дела – построению теории символизма как миропонимания и как эстетики иным путем, чем Вяч.

Иванов.

Опираясь на “теорию знания” и опыт интроспективного созерцания, он ставил духовное творчество, осуществляемое индивидуальным я и основанное на представлении о ценности, выше познания объективного мира и само познание рассматривал как творчество. Не случайно Вяч. Иванов, следуя своей классификации, причислял Белого – с явным оттенком порицания – к тому, что он называл “идеалистическим символизмом”, то есть к символизму, построенному на иллюзионизме и субъективистском произволе, в отличие от символизма “реалистического”, основанного на признании объективной божественной первоосновы бытия. К этому следует добавить, что и утопическая мечта Белого,- она также присутствовала в его сознании,- была устремлена не к духовному просветлению народного коллектива, а К индивидуальному высветлению личности и, уже вторично, к объединению ближайших единомышленников “посвященных” (вначале это были члены кружка “аргонавтов”, а позже – приверженцы увлекшего Белого учения антропософа Рудольфа Штейнера).

Все это отразилось в статьях и книгах обоих поэтов-критиков.