Образное мышление в рассказе Борхеса “Письмена бога”

Образное мышление у Данта, так же как во всякой истинной поэзии, осуществляется при помощи свойства поэтической материи, которую я предлагаю назвать обращаемостью или обратимостью. Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, – отвлекаясь от технической невозможности, – который на полном ходу конструирует и спускает другую машину.

Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего

и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора. Ср. у Р.

Барта: “… автор (а вместе с ним и читатель) словно обращается к словам, оборотам, фразам, прилагательным, асиндетонам – ко всем сразу: я вас всех люблю совершенно одинаково, люблю как знаки, так и призраки тех

предметов, которые они обозначают…

Семнадцатая песнь “Inferno” – блестящее подтверждение обратимости поэтической материи в только что упомянутом смысле” . С помощью технических образов Мандельштам моделирует сам принцип работы поэтической мысли в процессе художественного творчества, структурирующей посредством “обратимости” на различных уровнях смысловую множественность, умножающей значения, оставляя их незавершенными и незамкнутыми. Если воспользоваться словами Барта, писатель с помощью языка “создает мир, перенасыщенный означающими, но так и не получающий окончательного означаемого” 13, с. 284. Это происходит потому, считает Барт, что литературное произведение связано с действительностью “не через аналоговое моделирование форм, а через цифровой по своему типу (на уровне фонем – двоичный) языковой код” 13, с. 282.

Гераклитово-текучий характер метафористики Данте, оставляющей, по мысли Мандельштама, далеко позади все ассоциативные ходы новейшей европейской поэзии, предопределяет такое качество его творчества, как “уклончивость” – предпочтение не прямого, а “бокового” зрения, – дающую возможность видеть вещи отрефлекти-рованно, дистанцируясь по отношению к ним, не давая окончательных ответов. “Уклончивость” свидетельствует “”о предрасположенности произведения к открытости”; произведение разом содержит в себе несколько смыслов в силу своей структуры. “… ” Именно в этом и состоит его символичность: символ – это не образ; это сама множественность смыслов” 13, с. 350. Именно поэтому даже в каноническом тексте каждая эпоха прозревает все новые и новые смыслы. “Уклончивость” – неотъемлемое свойство литературы вообще. Барт пишет: “Уклончивая знаковая система, которой, на мой взгляд, и является литература, превосходно приспособлена для того, чтобы писатель мог глубоко вторгаться своим творчеством в окружающий его мир, в его проблемы и в то же время приостанавливать эту ангажированность, как только то или иное учение, партия, группа или культура начинают подсказывать ему определенный ответ”. “Уклончивость” литературы и составляет основу возможного соавторства читателя. Плохие читатели (“прирожденные нечитатели”), т. е. люди, не умеющие читать стихи, не могут стать хорошими поэтами – был убежден Мандельштам.

Они лишены культурной памяти, культурной почвы под ногами. Для подлинного художника чужие “сны” в процессе чтения-сотворчества становятся неотъемлемой частью собственной личности и таким же “возбудителем поэтической мысли, как сама жизнь”. Благодаря своей незамкнутости творения “сновидцев” присваиваются всеми последующими временами. “Произведение исторично, но в то же время “анахронично”, ибо, порвав историческую пуповину, немедленно начинает бесконечное “путешествие сквозь историю”” В таком новом интертексте оказывается у Жолковского рассказ Борхеса “В кругу развалин”.

Происходит приращение его значений, открывается универсальный характер воссозданной в нем модели воспроизводства культуры: каждый новый “сновидец” порожден своими предшественниками из их “снов” (ибо и персонаж рассказа, создающий во “сне” человека, убеждается в том, что “снится” другому). Эта модель на трансисторическом уровне зеркально отражает модель процесса творчества: образы порождают другие образы, которые в свою очередь порождают следующие образы, и т. д. (если быть точными: у Борхеса дан лишь один из промежуточных этапов процесса творчества, который еще продолжается, длится; отсюда – запоздалость осознания призраком-“отцом”, давшим жизнь призраку-“сыну”, своего положения в становящемся мире-тексте, структура которого виделась Борхесу лабиринтом значений). Поистине: “мир полон соответствий, магических зеркал…”.

И не имеем ли мы дело в конечном счете с моделью становящегося мира вообще, восходящей к религиозным учениям индуизма и буддизма, к которым Борхес проявлял глубокий интерес, но получающим культурологическую интерпретацию? Согласно этим учениям, жизнь – иллюзия, майя, сон; все нереально, существуют лишь ментальные организмы, перевоплощающиеся бесчисленное множество раз под влиянием всеобщего закона кармы; история Вселенной состоит из бессчетного числа циклов. Метафора жизни-сна, в которой живое существо вовлечено в круг нескончаемых перевоплощений и ощущает себя в мире как узник в тюрьме, лежит в основе рассказа писателя “Письмена бога”, представляющего собой как бы инвариант рассказа “В кругу развалин”. Исповедь героя, от лица которого осуществляется повествование, включает в себя описание момента прозрения своего положения в мире: “