Образ “срединного”; человека в романах В. С. Маканина
Страница-другая текста Владимира Семеновича Маканина, прочитанная впервые, вряд ли привлечет любителя холодно-рассудочных построений в духе В. Пелевина или блестяще-медлительной поэтики Саши Соколова. Излюбленные его скобки – не предел стилевой работы с фразой. Но эти же скобки – и знак особой, непосредственной полноты высказывания, “фирменный” знак, “логотип” маканинской прозы.
Критики давно нашли довольно точное определение маканинскому герою. Это “срединный” человек: средний возраст, средние условия, средние
Такой герой, безусловно, не на пустом месте возник: Маканин продолжил традиции “городской прозы” Ю. Трифонова, и в этом аспекте художественное пространство его произведений соприкасается с пространством Л. Петрушевской, С. Каледина, Т. Толстой. Соприкасается, но не совпадает. Написанное Маканиным во второй половине 1980-х годов позволяет сделать вывод: именно в этот период художник пережил какое-то внутреннее освобождение, в результате чего стал творить свободнее и многообразнее, нежели раньше.
Рассмотрим две повести 1987 г. – “Отставший” и “Утрата”. В жанровой основе “Отставшего” видятся и социальная, и философская составляющие.
Событийное ядро “основного”, акцентированного сюжета – история Лешки, артельщика-золотоискателя из уральской легенды. Перебитые Лешкины руки чуют золото – и артельщикам выгодно бросать его, превращать его в вечно отставшего, а потом идти “Лешкиным путем”, намывая на его ночных стоянках много драгоценного металла.
Герой-рассказчик из параллельного современного сюжета вспоминает свою молодость и любовь, от которой тогда отстал. Он тоже, как Лешка, отставая, одаривал – и страдал от тех, кого одарил. Отстает от уходящих машин и отец героя – в повторяющемся мучительном сне. “Духовная природа всякого отставания, вероятно, предполагает норму… которая не допускает сомнений, что в ней, и только в ней, суть и смысл.
И так неубедительна правота их частных случаев. Но быть в норме, быть как все – это, что ли, так зовет нас и так манит?” Ответ для героя – в отличие, может быть, от автора и читателя – неочевиден. Отстающие спешат, опаздывают, теряют, утрачивают.
В повести “Утрата” спешит купчик Пекалов из легенды, торопится Бог весть зачем сделать подкоп под Урал и выйти на той – пустынной! – стороне. Выздоравливающий герой-рассказчик в нелегендарном настоящем спешит-ковыляет на своих костылях из больничного здания в дом напротив, где в непонятной тревоге прильнула к окну девочка. И тот и другой бескорыстны в своем стремлении, если только не считать корыстью Пекалова неизбывное желание не быть забытым, т. е., другими словами, страх “утратить будущее”.
Интерес Маканина к легенде, притче характерен для 1970 – 1980 годов: в схожей стилистике работали тогда и Ч. Айтматов, и А. Ким, и другие писатели. Вполне объяснима и топонимическая определенность легенд: автор родился и вырос на Урале. Необычным, индивидуально маканинским приемом является вариативность: текст предлагает читателю не только сюжетную параллель (что само по себе вполне привычно), но и версии развития одного сюжета.
Причем это не “ложный” и “истинный” варианты, а равноправные, равновозможные.
Эксперименты Маканина в области сюжетосложения воспринимаются критикой неоднозначно. Однако порой ему сопутствует безусловная удача. Так произошло с соединением современного и легендарного в “Утрате”.
Герой-рассказчик, пытаясь спасти незнакомую девочку от неведомой опасности, плутает в поисках ее квартиры по странному дому: сначала в воображении, а потом и в реальности. Коридор уводит его куда-то в сторону и вниз, и вот уже: “Я глянул вверх – потолок был обшит досками: земля. Я остановился. И увидел, что вновь спуск.
И тут же услышал над головой тот самый шум: шумела река…” Герой реальный вплотную приблизился к герою легендарному – к Пекалову с его подкопом. Сжатое, спрессованное в подземелье время готово открыть свои тайны человеку, потому что он одержим и бескорыстен. Думается, такое прочтение сюжета более справедливо, нежели банальное объяснение: бред больного. Несмотря на очевидность сюжетных усилий, нельзя не видеть, что ведущей эстетической категорией при анализе маканинских произведений становится мотив.
Единую сюжетную интригу заменяет единая мотивная напряженность. Сюжет о подкопе, сюжет о попытке спасения и третий сюжет – о посещении безымянным героем вымершей деревни – не находятся в русле причинно-следственной, линейной зависимости, а накладываются друг на друга, образуя объемное, “трехмерное” целое. И главное условие и средство такого объединения – постоянное присутствие мотива утраты.
Один из лучших антиутопических опытов Маканина – “Долог наш путь” (1991) – посвящен теме “неубийства”. Герой повести командируется на комбинат по синтезу пищевого белка (позднее выясняется, что герой-рассказчик придумывает сюжет из будущего), но попадает на тщательно маскируемую бойню. Оказывается, животных продолжают убивать, убеждая людей в обратном. И выясняется, что у него, раскрывшего ужасный обман человечества, нет пути назад (традиционная по форме ситуация для антиутопического хронотопа).
В уста другого персонажа, Ильи Ивановича, душевнобольного человека – не столько в медицинском, сколько в высоком, духовном смысле – автор вкладывает печальное пророчество. Неважно, что Илья Иванович говорит не о реальном мире: поражает суть его вывода о человеке: “- А ты не думал о том, что они его теперь, пожалуй, оттуда не выпустят? Нет-нет – не те, кто на комбинате.
А как раз те, кто живет во внешнем мире (и кто о бойнях как бы совсем ничего не знает). Они его к себе не пустят. Они за ним никого не пришлют.
Именно они. Зачем пускать в мир еще одного человека, узнавшего про зло?”
Реальный – вполне удачливый, успешный – Маканин написал книгу о неудачнике. Главный герой – “не вышедший из андеграунда” писатель, которого большинство персонажей по-свойски называют Петровичем. Петрович – душеприказчик. К нему тянутся обитатели огромного общежития (Маканин вводит очевидную метафору “общежитие как страна”), чтобы излить душу.
Эта доминанта романа вступает в противоречие с привычными уже пессимистическими рассуждениями об общественной роли писателя в наши дни (т. е., по сути, о ее отсутствии). Действительно, общественную роль гораздо легче определить для новоявленного старообразного купца “господина Дулова” и ему подобных, нежели для непечатающегося (не желающего печататься!) Петровича. Антитеза Петрович – господин Дулов – одна из самых ярких в романе. В “вымирающее литературное поколение” записывает себя и сам Петрович.
Но, может быть, роль писателя в эту “эпоху нечитателей” и должна сводиться к такому – кухонному – общению с “реципиентом”?
Петрович-Маканин прав в главном: культура и благополучие в России почему-то не уживаются. Застанет ли Маканин (уже не Петрович, а лауреат Госпремии 1999 г. по литературе) иное время? Напишет ли о нем? Хотелось бы надеяться.
Хотелось бы прочитать.
Литература
Маканин В. С. Лаз. – М., 1991. Маканин В. С. Стол, покрытый сукном и с графином посередине Знамя. – 1993. – № 1. Маканин В. С. Андеграунд, или Герой нашего времени Знамя. – 1998.-№ 1-4. Гессен Е. Вокруг Маканина Грани. – 1991. – № 161.
Нефагина Г. Л. Неоклассическая проза Нефагина Г. Л. Русская проза второй половины 1980-х – начала 90-х годов XX века. – Минск, 1998.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...