Образ Натальи Савишны в трилогии Толстого “Детство”, “Отрочество”, “Юность”

Николенька Иртеньев, со всеми его достоинствами и недостатками, стал главной фигурой повествования, потому что в нем живет способность нравственного суда над собой и окружающим миром. Способность сердечная, душевная, предельно искренняя; и она притягательнее, заразительнее, чем, скажем, холодноватая и рациональная нравственная расчетливость его друга, Дмитрия Нехлюдова. Непосредственное нравственное чувство влечет героя Толстого, к простым людям – таким, как Наталья Савишна.

Немало писалось о том, что в образе Натальи Савишны уже

видны “кричащие противоречия” творчества Толстого: критика крепостнической России как страны “безнаказанного беззакония” (“история любви” Натальи Савишны в первопечатном тексте не была пропущена цензурой) и, с другой стороны, идеализация характера, воспитанного крепостничеством, барством и рабством. Это противоречие, конечно, есть и предвещает образы “покорных” солдат, мужиков “народных рассказов” 80-х годов, Платона Каратаева в “Войне и мире” и Акима во “Власти тьмы”.

Но гораздо существеннее другое: в облике Натальи Савишны воплотились важнейшие черты русского национального

характера и человечность вообще. Она испытывает подлинное горе у гроба рано умершей матери Иртеньева.

Наталья Савишна, раз и навсегда выбросившая “дурь из головы” (т. е. свою любовь к буфетчику Фоке) и заботившаяся лишь о барском добре, пугавшаяся “порчи и расхищения” (однажды она обидно наказала Николеньку за испорченную скатерть), не только никогда не говорила, но и не думала о себе: “Вся жизнь ее была любовь и самоотвержение”. Кажется, что она не должна была сколько-нибудь серьезно повлиять на склад ума и чувств героя, чей характер во всех отношениях не сходен с ее характером. Между тем ее влияние и нравственный пример оказываются для него важными, несравненно более важными, чем все другие добрые примеры, которым он желал бы следовать и подражать.

Отношение к Наталье Савишне даже не объясняется: здесь Иртеньев не рассуждает, а только любит и верит – как сам Толстой. Он в “Детстве” прощается с ней как с матерью: “Мне приходит мысль: неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?..”. В итоге образ Натальи Савишны воспринимается как положительный и по-своему героический образ; в нем воплощены действительно прекрасные черты русской женщины: большое и верное сердце, жертвенность и любовь, сохраненные в глубинах души наперекор всем жестокостям и страданиям жизни.

В первой книге тема народа раскрыта не так широко, как в романах и повестях, написанных Толстым в зрелые и поздние годы. Но не вполне справедливо было бы полагать, что в “Детстве”, “Отрочестве” и “Юности” она лишь намечена как некий фон, оттеняющий образ героя – одного из тех, кто “через нянь, кучеров, охотников полюбил народ”. В лирических воспоминаниях о Наталье Савишне, чей образ нужно считать первым в ряду классических народных образов Льва Толстого, заключена, в частности, и эта мысль. Но в общем художественном замысле книги важна не только Наталья Савишна, а все “лица народные” – и те, кому в повествовании о жизни Иртеньева посвящены целые главы (юродивый Гриша), и те, кому отведено лишь несколько строк.

Все вместе они создают представление о мире, который постепенно открывается герою как реально-исторический, как родина.

В описаниях природы, в сценах охоты, в картинах деревенского быта открывал Толстой своему герою ту же “неведанную” для него страну – родину.

В “Детстве”: “Необозримое, блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким, синеющим лесом, который тогда казался мне самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны”. Пейзажи в повествовании Толстого далеко не безличны, они драматизируются и одушевляются. Этот прием, широко разработанный писателями конца XIX века, особенно совершенный у Чехова, обычен у раннего Толстого.

В сцене душевного смятения героя, например, когда старые березы, кусты и травы “бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней”, или в сцене покаяния перед ликом природы: “…я был один, и все мне казалось, что таинственно-величавая природа… и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви – мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же”.

Эти характерно толстовские пейзажные эскизы предвещают картины “Войны и мира”.

Социальный план народной темы воплощался в другом замысле – “Романе русского помещика”, начатом в 1352 году и непосредственно связанном с повествованием об “эпохах развития”. Этот роман завершен не был; в 1856 году из него была отдана в печать лишь небольшая часть – замечательная повесть “Утро помещика”. Суровая правдивость деревенских сцен, изображенных здесь, возродится в романе “Воскресение”, где молодой помещик, тоже Дмитрий Нехлюдов, будет стремиться улучшить жизнь своих крестьян и встретит то же противодействие, даже гнев.

Обещая читателю в конце продолжить повествование об Иртеньеве, Толстой едва ли представлял себе, что не только первая, но ни одна из его книг не получит традиционной концовки. По-видимому, лишь в пору “Войны и мира” он понял, что открытый финал – это литературный закон, впервые освоенный Пушкиным и затем утвержденный его преемниками. “Мы, русские, вообще не умеем писать романов в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе”


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Образ Натальи Савишны в трилогии Толстого “Детство”, “Отрочество”, “Юность”