Образ Матери-Родины в стихотворении “Я убит подо Ржевом”
Вот что рассказал об этом сам Твардовский: “Стихотворение “Я убит подо Ржевом” написано после войны, в конце 1945 и самом начале 1946 года. В основе его была уже неблизкая память поездкам под Ржев осенью 1942 года… Впечатления этой поездки были за всю войну из” самых удручающих и горьких до физической боли в сердце.
Под Ржев Твардовский поехал вместе с корреспондентом “Известий” К. Тараданкиным. Но тогда, потрясенный всем увиденным там, Твардовский ничего написать не смог. Не смог не только потому, что излагать все это на бумаге
И все же поездка эта не могла не отразиться в поэме, в тех ее главах, что были написаны по живому | впечатлению виденного там. Вероятно, впечатления этой поездки вобрала в себя глава “Поединок”, точнее, ее первый вариант, появившийся в печати 13 и 14 октября 1942 года. И безусловно, все, что было создано после этой поездки, уже не могло быть написано без учета опыта и впечатлений, запавших в душу поэта, там.
Настоятельная потребность поведать о впечатлениях “самых удручающих и горьких” явилась уже
А сколько среди них безымянных, неизвестных и солдат!
Перед читателем предстало в новом качестве открытое Твардовским, еще в пору работы над “Муравией”, то свойство искусства, по словам Л. Таганова, которое якобы было названо поэтом “условностью хотя бы фантастического сюжета, преувеличением и смещением деталей живого мира”.
Условность хотя бы фантастического сюжета, преувеличение и смещение деталей живого мира в художественном произведении перестали мне казаться пережиточными моментами искусства, противоречащими реализму изображения” (1, 25). И потому, когда мы читаем о том, как “корни слепые ищут корма во тьме”, а “крик пету-шинный на заре по росе” раздается там, где “машины воздух рвут на шоссе”, перед нами возникает вереница образов мировой литературы. Ну, хотя бы ” Гамлет “, где “петух, трубач зари, своей высокой и звонкой глоткой будит ото сна дневного бога”.
“Корни слепые” и “крик петушинный”, по наблюдению С. Наровчатова, – образы гоголевской силы”. Но только ли Гоголя мы вспоминаем? А Шекспир? А Пушкин?
А русские былины, сказки, предания? И нельзя не согласиться с Наровчатовым, что от строк “Где травинку к травинке речка травы прядет” вспоминается “седая сказочность”, “преданья старины глубокой”. Время – текущая вода – одна из самых древних в истории художественных образов метафор. Она восходит к образу стихии как колыбели, исходе всякого бытия: жизни, смерти, рождения, увядания.
В современном искусстве к образу текущей воды прибегают нередко для решения этих вечных вопросов.
Для поэзии Твардовского необычайно характерно исстари бытовавшее в народе представление общности матери и Родины. Мать – хранительница не только семейных, но и общенародных традиций. Прибрежные травы вырастают до образа МАТЕРИ-РОДИНЫ, сплетающей нескончаемый саван вечной памяти по ушедшим в бессмертие.
Стихотворение “Я убит подо Ржевом” написано от первого лица. Эта форма показалась Твардовскому наиболее соответствующей идее стихотворения – единства живых и павших. Безрадостный монолог воина, с нарастающей эмоциональностью повествующего о собственной гибели “летом в сорок втором”, достигает наивысшего накала в одиннадцатой строфе:
Нет, неправда. Задачи Той не выиграл враг! Нет же, нет!
А иначе Даже мертвому – как?
После чего личное “я” сменяется обобщенным “мы”: “Мы за родину пали”, “Наши очи померкли”, “Нам свои боевые Не носить ордена”. Чуть речь заходит о едином общем деле, “для Твардовского, – по наблюдениям Ю. Буртина, – солдат прежде всего человек, – живая, неотъемлемая частица народного целого, вместе с ним подверженная губительной силе “беды-войны” и вместе с ним ее преодолевающая”1 и потому:
Нам – отрада одна: Что недаром боролись Мы за родину-мать. Пусть не слышен наш голос, Вы должны его знать. Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье Эта кара страшна.
Погибший солдат видит себя лишь “частицей народного целого”, и его волнует, равно как и всех, чьи “очи померкли”, все, что свершилось потом, после него. Робкая надежда на то, что “исполнится слово клятвы святой”, вырастает в прочную веру – наконец-то попрана “крепость вражьей земли”, настал долгожданный День Победы.
Как грозное напоминание о впечатлениях за всю войну “самых удручающих и горьких” дважды появится личная форма “я”: “Летом в сорок втором Я зарыт без могилы…” (18-я строфа) и в 37-й строфе, начинающей то, ради чего и было написано, – если судить по первоначальному заглавию – стихотворение-завещание:
Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить. Горевать – горделиво, Не клонясь головой, Ликовать – не хвастливо В час победы самой. И беречь ее свято…
Не только Твардовскому приходила мысль о том, чтобы “мыслимый голос” павших был расслышан “в наступившей тишине”, когда – наконец-то! – смолкнет сотрясающий землю гул орудий. В одной из посмертных публикаций Сергея Орлова есть такие строки:
Мы ушли на заре Словно тени косые, Под землей наши руки с корнями сплелись. И не слышим мы: дождь ли идет по России, Или дымом сугробы в полях завились.
Тишина, о которой мы столько мечтали, Черным камнем легла на разбитую грудь. Может быть, петухи на Руси закричали, Но и им тишины не спугнуть, не вспугнуть.
Только хруст корневищ сквозь прогнившие кости, Только голос подземных ручьев… На забытом, поросшем крапивой погосте Мы лежим, может, год, может – тыщу веков.
Сходство – не правда ли? – разительное: и петухи, и корневища (корни), и “голос подземных ручьев” – текущая вода, колыбель исхода всякого бытия. Датировано 1944 годом, тем самым годом, когда обожженные, в дымящихся ватниках командир танкового взвода лейтенант Сергей Орлов и механик скатились в снарядную воронку и начали хватать ртом снег, перемешанный с землей. Вытащила их и довела до первых деревенских дворов молоденькая санитарка.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...