Образ и характер Клели в Пармская обитель (Стендаль)
Счастье Фабрицио, подобно счастью Джины, тоже благодать. У порога неволи его душу осеняет то, без чего он так томился,- его переполняет, захлестывает внезапно вспыхнувшая страсть. Он в застенке, ему грозит смерть, во всяком случае, жизнь сломана – и все это его не волнует.
Все мысли – с девушкой, встреченной им по дороге в башню – тюрьму. Беззаботный юноша, как и прежде, беззаботен, но иначе,- отныне он по-настоящему обрел себя.
И отвечающая ему взаимностью издалека Клелия тоже оживает, становится человечески весомой, находит в себе
Те нежные пастельные тона, в которые Стендаль окрасил облик целомудренной Клелии, меняются, вернее, сгущаются, получают напряженность, наполняются жизненным теплом. Ее страсть поначалу робка, но это страсть со всеми ее озарениями и бедой.
Если Сансеверина и раньше была личностью яркой и сильной, то Клелия до того, как ею овладела любовь к Фабрицио, – прелестна, но кажется недоступной волнениям, если угодно – диковатой, Любовь, только что зародившаяся, во многом преображает
Кроткой и смирной, ей теперь знакома и ненависть. И у нее на устах гневные слова из языка Джины: “При таких извергах, как наш и правители, все возможно!” Душа проснулась и теперь способна на многое.
До встречи с Клелией Фабрицио – всего лишь юноша с прекрасными задатками, пылкий и ветреный. “Восторженное изумление перед чистой красотой Клелии” побуждает его совершить внутренний подвиг. Происходит, казалось бы, невозможное: узник счастлив. Жизнь в крепости оборачивается для Фабрицио “непрерывной вереницей радостей”.
Он не хочет бежать, и только Клелия заставляет его покинуть тюрьму. С минуты первой встречи и до последнего вздоха все его помыслы с обожае-мой женщиной. Юноша-ветреник полюбил и стал. гением страсти, ее совершенством, ее святым. .
И, увы, как множество святых,- великомучеником. Стендаль ни на миг не забывает, что таинств счастья здесь причащаются не посреди приволья, а внутри заряженного бедой исторического поля. Отсюда парадокс: подобно то у, как арестант был счастлив в темнице, рядом со своей любовью, он глубоко несчастлив после побега, когда их разлучили обстоятельства.
Радостное ликование любовной “песни песней” сменилось торжественной печалью “Лакримозы” – “слезного плача” заупокойной мессы. Тот, для кого все блаженство в страсти, кончает свои дни в монастырском заточении. Тени блуждающей поблизости смерти уплотняются к концу рассказа, пока не поглотят засветившиеся было от счастья лица. Уходит в могилу Клелия, за ней угасает Фабрицио, за ним – Джина.
А перед этим: пылкому любовнику, чье внутреннее призвание в страсти, надеть облачение священника, ждать четырнадцать месяцев и восемь дней, выступать с проповедями в надежде, что любимая придет в церковь, с проповедями, каждая из которых – зов любящего; получить “божественное послание” – ответ на зов, согласие на встречу; подойти к калитке и, не видя в темноте любимого лица, услышать только голос, вобрать в сердце шепот: “Это я. Я пришла сказать тебе, что люблю тебя”. Какое счастье! И какое несчастье!
Последние страницы “Пармской обители” овеяны безутешной скорбью о разбитых жизнях, о страсти, в которой могут расцвести души, но которой все вокруг враждебно, и особенно не прощается ее драгоценная подлиность, о земном блаженстве, оказавшемся запретным плодом, что тайком и так ненадолго украден у безвременья.
Под самый занавес перо Стендаля – впервые непосредственно в тексте – выводит слова, ни разу после заголовка не подхваченные, не поддержанные, не прикрепленные пока к повествованию: “пармская обитель”. Почему здесь? Потому ли только, что Фабрицио после смерти Клелии удалился в лесную монастырскую обитель (“шартрезу”) – заживо схоронил себя, раз умершая возлюбленная была его единственной жизнью, и ему ничего не осталось, как уподобиться Ромео, который выпивает яд над бездыханным телом Джульетты (“вот так я умираю с поцелуем”)? Но ведь о годе, проведенном в этом склепе, нам не сказано ровно ничего.
А тогда не потому ли еще,, что после слишком долгого нет доуменного ожидания расшифровки упоминание об обители звучит особенно ударно? И способно увенчать все происшедшее знаком неизгладимым, который врежется в память, вобрав сразу множество мерцающих смыслов книги? Браться растолковать безоговорочно намерения Стендаля, обычно любившего озадачивать в своих письмах и сочинениях, упрятывая мысль в скрытый намек, не дерзнешь.
Да, стендалевская Парма и впрямь в чем-то походит на “обитель” – уединенное, отдаленное, отделенное от всего остального, заповедное прибежище. Оно не ограждено глухой стеной от тлетворных, удушливых веяний вероломной поры, когда героика обновления нещадно вытеснялась в Европе жестким всевластием обеспокоенных “смутой” самодержцев – сверху, царством торгашей – снизу. И в пармском захолустье в конце концов тоже умерщвляются естественные страсти, изничтожаются раскованные души, угасают те, в кого вложен редкостный дар быть счастливым и кто этого достоин.
Но именно: в конце концов. Окраинность итальянского городка, сравнительная удаленность от средоточий тогдашней истории слегка замедлили и ослабили эти веяния, сделали его и по-иному “обителью” – временным приютом для сохранивших в себе и поддерживающих, сколько возможно, сердечное пламя. “
На эту грань смысла направлен дополнительный луч и английским изречением “ТО THE HAPPY FEW” (“ДЛЯ НЕМНОГИХ СЧАСТЛИВЦЕВ”), крупно набранным как раз там, где обычно стоит КОНЕЦ, Что это, посвящение горсточке счастливцев, перенесенное с первой страницы па последнюю, дабы прозвучать заветом сочинителя? Или эпитафия,, высеченная на каменном надгробье тем, кто только что сошел в могилу? А может, то и другое вместе?
Стендаль, судя по всему, позаимствовал эти слова у англичанина XVIII века Голдсмита – в одной из его книг старый священник пишет увещевающие проповеди в надежде, что им сумеют внять “немногие счастливцы”: те самые избранные среди множества званых. Не осталось, однако, незамеченным, что само выражение встречается еще раньше у Шекспира, истово почитавшегося и постоянно перечитываемого Стендалем, в исторической хронике “Генрих V”. Там король Англии перед боем с французами возражает одному из своих военачальников, когда тот просит о подмоге:
Нет, не желай подмоги, Уэстморленд,
А лучше объяви войскам, что всякий,
Кому охоты нет сражаться, может
Уйти домой; получит ой и пропуск,
И. на дорогу кроны в кошелек.
Я не хотел бы смерти рядом с тем,
Кто умереть боится вместе с нами…
И Криспианов день забыт не будет
Отныне до скончания веков;
С ним сохранится память и о нас –
О нас, о горсточке счастливцев, братьев
Памятник на века другой горстке отважных счастливцев, которым па своем поприще и на свой лад тоже была “охота сражаться” до последнего вздоха, невзирая на подавляющий перевес врагов, и сооружен в “Пармской обители” Стендалем. Отдаваясь страсти безоглядно, сгорев в пей дотла,- да разве бывает иначе? – они были счастливы. Доподлинно были, и этого у них не отнять.
Но в таком случае надпись на могильной плите в память о них есть одновременно послание, предназначенное быть услышанным, крепко усвоенным всеми избранниками страсти, кому “охота сражаться” за счастье.
С. Велиповский, А. Резников
Источники:
- Стендаль Пармская обитель: Роман. /Пер. с фр. Н. Немчиновой; Вступит, статья С. Великовского и А. Резникова; Примеч. Б. Реизова.- М.: Худож. лит., 1982.- 414 с. (Классики и современники. Зарубеж. лит-ра)
Аннотация: Стендаль (настоящее имя Анри Бейль; 1783-1842) – знаме-нитый французский писатель. “Пармская обитель” – второй после “Красного и черного” роман об эпохе Реставрации. Действие этого остросюжетного произведения насыщенного сложными перипетиями политической борьбы и резкими поворотами в личных судьбах героев, перенесено-в Италию, столь любимую автором. Книга была высоко оценена Бальзаком, отметившим достоверность и психологическую глубину характеров; она прочно вошла в золотой фонд мировой реалистической классики.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...