О романе Набокова “Дар”

О романе “Дар” остается сказать немногое. Он настолько сложен (“круг кругов”), что о нем можно либо писать объемный трактат, либо произнести лишь несколько замечаний. Почти мимоходом, сообщая читателю особенности биографии Н. Г. Чернышевского, герой Набокова, писатель Годунов-Чердынцев, бросит: “…темы я приручил, они привыкли к моему перу; с улыбкой даю им удаляться: развиваясь, они лишь описывают круг, как бумеранг или сокол, чтобы затем снова вернуться к моей руке, и даже если иная уносится далеко, за горизонт моей страницы, я

спокоен: она прилетит назад…” Эти словесные бумеранги и соколы летают в романе во множестве, описывая иногда невероятно замысловатые круги, когда, например, часть описываемой ими дуги мы можем наблюдать только зеркально отраженной.

Так забавный, сентиментальный каламбур, составленный из имени хозяйки квартиры в первой главе (STOBOY – “с тобой”), неожиданно возвращается к герою в пятой, где он – в той, уже забытой и теперь заново узнаваемой комнате, – встречает без вести пропавшего отца, как бы неожиданно воплощая это “с тобой”. И как тут же эта чудесная, волшебная встреча уводится в Зазеркалье,

когда она оказалась только лишь сном. В “Даре” Набоков часто и сам указывает читателю на кругообразные движения сюжета, иногда подобные легким, воздушным и замысловатым перемещением бабочек над знойной, поросшей разновысокой и разноцветной травой поляной.

И если следить за каждым из них – может закружиться голова от лицезрения нескончаемых взаимопересекающихся “дуг”. Но два “круга” играют в романе особую роль: то огромное кольцо, которое смыкает последние строчки романа с первыми его строчками, делая второе чтение “Дара” уже произведением не самого Набокова, а его героя; и то кольцо, в которое замкнута глава 4-я, когда, читая в конце ее две начальные строфы сонета, мы принуждены перейти к ее началу, пробежать глазами две его заключительные строфы, затем увидеть объяснение: “Сонет – словно преграждающий путь, а может быть, напротив, служащий тайной связью, которая объяснила бы все…” – и втянуться снова в начало книги о Чернышевском, почувствовать, как снова оживают (воскресают?) на наших глазах уже узнаваемые “до слез” отец Гавриил, “и с ним, уже освещенный солнцем, весьма привлекательный мальчик”…

Здесь трудно не поддаться математическому “истолкованию” романа: это кольцо в кольце – не что иное, как “лист Мебиуса”, воплотивший в себе и образ (уложенное на бок), и саму идею бесконечности: односторонняя поверхность, поддерживающая в зрителе иллюзию обычного, плоского кольца с двумя сторонами, поверхность, по которой можешь двигаться без конца, с удивлением узнавая, что идешь ты по тому “узору”, который ранее находился “в Зазеркалье”, т. е. – с противоположной стороны листа. Именно в главе 4-й, “чернышевской” (кульминация романа), находится тот волшебный завиток, – второе чтение, – которое заставляет и весь роман выстроиться по образу своему и подобию. “Так что же собой представляет тот странный мир, проблески которого мы ловим в разрывах невинных с виду фраз?” – После стольких кружений не так просто подвести черту.

Как часто герой Набокова (а может быть и он сам?) пытается разглядеть прошлое – и видит “газовый узор занавески” или – вместо лица – затылок и еще более отдаляющий прошлое снег забвения. Все отчетливей становится писательская манера Набокова: он не дает прямого видения предмета, а только – отблески его, он как бы старается разглядеть прошлое (свое “золотое” детство в той, уже исчезнувшей России), и все время на пути его чувств – “вуаль”, глаз ловит лишь многочисленные отражения. В мучительном стремлении вернуть былое он напрягает зрение – и замечает только детали препятствия. В этом ощущении безвозвратности прошлого (любой “газовый узор занавески” на пути зрения лишь подчеркивает его недостижимость) – настоящая боль, тайная ностальгия Набокова.

Он скрывает ее иронией, отказом говорить и думать об этом, сам ставит на пути к своему тоскующему “я” сложную систему зеркал.

Но избавиться от этой боли не в его силах. И каждый новый набоковский круг – это не только совершенная в своей самодостаточности фигура, не только “футляр памяти” для светлого прошлого, но и попытка – со второго, третьего, четвертого раза – разглядеть что-то за вуалью, за зеркалом, за воображаемой снеговой завесой. Каждую вещь Набокова приходится читать по меньшей мере дважды – тогда только мы откроем эту его боль, тогда только мы и сами научимся различать образы действительных предметов и людей за образами многочисленных отражений, поскольку лишь круговое движение дает возможность “проломить” холодную и мертвенную поверхность бесстрастного зеркала.