О родстве искусства Юрия Бондарева с творчеством Льва Толстого

Гений Льва Толстого постоянно служит Юрию Бондареву высочайшим примером постижения души человека, проблем, которые ставит перед человеком его время. Русскую литературу он делит на дотолстовскую и послетолстовскую, имея при этом в виду радикальное обновление литературного творчества. Лев Толстой “внес в искусство новые качественные параметры, сообщил слову такое воздействие и осмысливающее значение, которое уже подняло художника на ступень выше, соединив его с философом, пророком, апостолом добра”.

В динамической чуткости к явлениям

и потребностям времени видит Бондарев зерно традиции, побуждающей не к восторженному подражанию, а к неустанному поиску и движению вперед. Традиция жива, покуда она способна животворить искусство, будить его пытливость и развивать чувство правды, жажду истины и справедливости. Для Бондарева Толстой не эталон раз и навсегда достигнутых свершений, пригодных на все случаи жизни, а побудитель к обновлению и поиску.

Жизнь ведь не стоит на месте. Если за столетие, отделяющее нас от Льва Толстого, пять человеческих чувств, данных самой природой, не изменились, то неузнаваемо изменились взаимосвязи людей

в современном мире. И с этим нельзя не считаться. “Те же проблемы веры и неверия, жестокости и добра ставятся и решаются в современном искусстве другими методами, с другой интонацией, с иной окраской.

Да и само жизненное содержание этих проблем стало другим. Каждое время несет в себе неповторимые особенности, и верность и ясность зеркала нельзя проверять другим зеркалом, каким бы огромным оно ни было”.

Вот почему главное внимание Бондарева обращено на жизнеспособные и перспективные тенденции толстовского наследия и его философии искусства, а не на его поэтику и стилистику. Вот почему, исследуя связи этих писателей, и мы не можем не обратить внимания не только на их духовное родство и близость, но и на черты различия, неизбежно и по необходимости возникающие в ходе поступательного движения жизни и литературы.

О толстовском влиянии на творчество Бондарева высказывались различные точки зрения. В его книгах О. Михайлов увидел “орлиную зоркость” толстовского взгляда, охватывающего одновременно и всю широкую панораму действительности, и каждую самую мелкую ее деталь, подробность. В. Чалмаев в качестве главного связующего звена выделил так называемую “тушинскую традицию”, “кротость”, “стыдливость перед собственным достоинством”, “простодушие”. А. Овчаренко искал толстовское в сфере поэтики.

Юрий Бондарев, говорит Л. Овчаренко, “…охотно пользуется толстовским приемом кажущегося несоответствия между тем, что думает генерал, и тем, что говорит, вернее приемом соотнесения внутренних потоков мысли и чувства с их не всегда адекватным, а порой совсем не адекватным, выражением в слове, жесте. Писателю по душе толстовская интонация, разветвленные фразы, издавна именуемые “толстовскими”. Пользуется он и характеристическими деталями.

Не случайно эстетику Льва Толстого нередко называют “эстетикой вопросов”, оттеняя ее неотрывную связанность с этикой, с познавательно-исследовательской и воспитательной функцией искусства. Лев Толстой ввел такие понятия, как “заострение”, “сцепление”, “заразительность”, “искренность”, “фокус”, призванные выразить умение фиксировать внимание на главном, наиболее существенном, видеть единство и взаимопроникающие связи особенного и общего, авторской субъективности и читательского сопереживания, углубившие и расширившие содержательно-впечатляющие возможности реализма, его человечность.

Нравственная тревога Толстого-художника и мыслителя, его отношение к искусству как к выполнению высокого и ответственного гражданского долга перед человеком и человечеством побуждают писателей последующих поколений обращаться в своем творчестве к самым важным и острым явлениям жизни, осмысливать ее в динамической целостности. Нравственная проблематика, пронизывающая все толстовское творчество, учит наших современников исследованию человеческого поведения в единстве с противоречивой изменчивостью общественного бытия.

Если иметь в виду написанное Юрием Бондаревым, можно и следует говорить и об “орлиной зоркости” взгляда, позволяющей различать в целостном единстве общей картины ее отдельные подробности и детали, и о диалектике души героев беспокойного интеллекта, и о трактовке героизма и подвига как трудного и умелого исполнения долга, и, если угодно, о сходстве стилистики, тяготеющей к единству идеи и художественной формы, как и о многом другом.