О “Черном монахе” А. П. Чехова

Начнем с трюизма: повесть “Черный монах” ощутимо выделяется среди произведений писателя. “”Черный монах” – единственный случай, когда Чехов отступил от чистого реализма”, – еще в 1926 году писал Д. С. Мирский1. Действительно, трудно припомнить какую-нибудь другую зрелую чеховскую вещь, где персонаж, казалось бы, вполне земной, так сказать, “плотский” вступает в контакт с фантомом (“монахом в черной одежде, с седою головой и черными бровями”).

Какую цель преследовал Чехов, выстраивая действие своей повести вокруг

фигуры призрака, сделав призрак если не главным, то заглавным ее героем? Вариант ответа на этот вопрос мы хотели бы предложить в настоящей заметке.

Сразу же условимся не объяснять появление черного монаха на страницах повести вдруг прорезавшимся в ее авторе мистицизмом. Сколько бы ни старалась современная нам критика увидеть в Чехове чуть ли не апологета оккультизма, убедительного портрета Чехова-мистика, равно как и Чехова – правоверного христианина, создать пока не удалось и вряд ли удастся. “Просто пришла охота изобразить манию величия” – так комментировал замысел своего произведения

сам Чехов в письме к А. С. Суворину2.

Может быть, черный монах и есть воплощенная мания величия магистра философии Андрея Коврина? Такая точка зрения на роль заглавного героя в произведении кажется нам столь же справедливой, сколь и недостаточной, односторонней. Прежде всего потому, что она не учитывает тех сложных “метафорических” взаимоотношений, которые связывают черного монаха с второстепенными и третьестепенными персонажами повести: садоводом Песоцким, его дочерью Таней, сожительницей Коврина Варварой Николаевной, а также его лечащим доктором.

Что объединяет этих героев? Пожалуй, только одно: все перечисленные персонажи оберегают Коврина, не давая магистру ни на минуту выбиться из той жизненной колеи, которую они заботливо для него прокладывают. Несамостоятельность Коврина просто удивительна!

Так, Варвара Николаевна “ухаживала за ним, как за ребенком. Настроение у него было мирное, покорное: он охотно подчинялся” (цитата из финальной главки повести). “Приятель-доктор посоветовал ему провести весну и лето в деревне” (цитата из начальной главки) – он охотно подчинился. В восьмой главке зависимость Коврина от своего врача обозначена еще отчетливее: “Опять наступило лето, и доктор Приказал ехать в деревню”. (Здесь и далее курсив в цитатах мой. – О. Л. ) Этим словам предшествует фрагмент, ясно указывающий на степень “подчиненности” Коврина Егору Семенычу и Тане Песоцким: “В девять часов утра на него Надели пальто и шубу, Окутали его шалью и Повезли в карете к доктору.

Он стал лечиться”.

Тем не менее Савелий Сендерович, излагая фабулу “Черного монаха”, отводит активную роль в повести Коврину, а Тане и ее отцу – роли пассивные. “Молодой человек, – пишет он, – оказывается погубителем и дочери и отца”3. Но ведь у Чехова дело обстоит прямо противоположным образом. Как справедливо формулирует в своей интересной работе о “Черном монахе” И. Н. Сухих: “…старый садовод и его дочь не только лечат магистра, но во многом и Создают его болезнь, провоцируют ее”4.

Мы считаем возможным выразиться еще более категорично: старый садовод и его дочь Создают не просто болезнь Коврина, они во многом Создают саму его болезненную, нервическую личность.

Исследователи чеховского творчества уже обращали внимание на контрастное описание двух частей сада Песоцкого, которым открывается повесть “Черный монах”. Одна часть – “декоративная” – “производила на Коврина когда-то в детстве сказочное впечатление.

Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пирамидального тополя, шаровидные дубы и липы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже 1862 из слив – цифра, означавшая год, когда Песоцкий впервые занялся садоводством”. Вторая часть сада – “коммерческая”, приносящая “Егору Семенычу ежегодно несколько тысяч чистого дохода”: “Деревья тут стояли в шашечном порядке, ряды их были прямы и правильны, точно шеренги солдат, и эта строгая педантическая правильность и то, что все деревья были одного роста и имели совершенно одинаковые кроны и стволы, делали картину однообразной и даже скучной”. Характерно, что именно в “коммерческом” саду Коврин впервые, сам того не осознавая, встречается с черным монахом или, лучше сказать, со смутным предвестием его появления: “В большом фруктовом саду стлался по земле Черный, густой, едкий Дым “.

Две части фруктового сада предстают, если угодно, моделью, материальным воплощением миропонимания семьи Песоцких. Собственная жизнь кажется им скучной и однообразной, и вот, чтобы как-то оправдать ее в своих глазах, Песоцкие Выращивают – это слово для данного случая годится как нельзя лучше – “изысканного” Коврина. “Вся, вся наша жизнь ушла в сад, мне даже ничего никогда не снится, кроме яблонь и груш, – сетует Таня в разговоре с магистром. – Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется и еще чего-нибудь для разнообразия. Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее”. Песоцким-отцом воспитание Коврина воспринимается едва ли не как главное дело жизни. “Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестящую карьеру, и он уверен, что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас”, – признается Таня Коврину.

Выращенное собственными руками и всегда находящееся перед глазами предостережение – “то, что было декоративною частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками”, – в расчет не принимается.

“Легенда, мираж и я – все это продукт твоего возбужденного воображения. Я – призрак”, – разъясняет черный монах Коврину. Но и “великий человек” Коврин – это ведь тоже “продукт возбужденного воображения” Тани и Егора Семеныча. Недаром в “бледном, страшно бледном худом лице” черного монаха с “резко выделяющимися черными бровями” и в лице “бледной, тощей”, “с тонкими черными бровями” Тани оказывается так много схожих черт.

Недаром слова Тани из ее письма к Коврину (“…желаю, чтобы ты скорее погиб”) сбываются почти мгновенно, как по волшебству.

“От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой” – так описывается “механизм” создания великого человека Коврина в повести Чехова.

Примечания

1. Мирский Д. С. История русской литературы. С древнейших времен до 1925 года. Лондон, 1992.

С. 565.
2. Чехов А. П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974-1982. Т. 5. С. 265.
3. Сендерович С. Чехов – с глазу на глаз. История одной одержимости А. П. Чехова. СПб., 1994.

С. 240.
4. Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. Л., 1987. С. 111.