О центральной идее лирики Пастернака

Название книги Пастернака “Сестра моя – жизнь” Марина Цветаева, подчеркивая исключительность Пастернака, сказала, что так не говорят, так к жизни не обращаются. Это неверно: говорят, обращаются. Так обращался к жизни – к брату солнцу, сестрам птицам, брату собственному телу – средневековый монах Франциск Ассизский. Пастернак, кстати, это должен был знать: жизнеописание Франциска Ассизского – “Цветочки святого Франциска Ассизского” – вышло в русском переводе в 1913 году с предисловием С.

Н. Дурылина, а Дурылин был одним

из первых, кто поддержал Пастернака в его ранних поэтических опытах. И в наше время мироощущение Пастернака имеет определенные аналогии. Причем опять-таки не только в художественном творчестве.

Принцип “благоговения перед жизнью” стал основой учения и жизненной практики Альберта Швейцера.

Решая вопрос, что является основой жизнью” – так или иначе – заложено в самом искусстве, в живости реального восприятия, силе “пяти чувств”, оно сказывается и тогда (случай, отличный от Пастернака), когда искусство в романтическом порыве опровергает и “взрывает” мир. Весь облик Пастернака

в этом отношении – живое воплощение поэзии как удесятеренной восприимчивости, разряжаемой в ответном чувстве (в стихах). “Готовый навзрыд при случае”, жил он, однако, не от случая к случаю: он сплошь был “случаем”, постоянным – и всегда мгновенным. “Милый Пастернак,- писала ему Цветаева,-Вы – явление природы. (…) Бог задумал вас дубом, а сделал человеком, и в Вас ударяют все молнии (есть – такие дубы! )…” Дуб – не громоотвод, не иное тело в природе, с особой, привнесенной функцией.

Он та же природа. Когда добра – “приятие” жизни или “неприятие” ее, Швейцер выбрал “приятие”, и оно, в силу максимальности и прямоты всей программы, выросло в “благоговение”. И тоже: Пастернак знал о Швейцере и высказывал свое преклонение перед личностью великого гуманиста XX века.

Впрочем, это всего лишь аналогии. Идя таким путем, можно, наверное, зафиксировать определенный тип сознания, достаточно распространенный, но в каждом случае редкостный, по-своему удивительный. В условиях жестокой жизненной борьбы люди этого типа часто казались чудаками, отчасти невменяемыми, “не от мира сего”, хотя “мир сей” был, как правило, предметом их любви и забот.

Но к Пастернаку можно идти и с другого конца – не от выделенного особого типа сознания, а от широкой надличнои сущности самого искусства, поэзии. “Благоговение перед Пастернаку понадобилось дать “определение поэзии”, он не нашел ничего другого, как единым взглядом, и слухом, и осязанием – невыборочно, подряд – охватить окружающее: Это – круто налившийся свист. Это – щелканье сдавленных льдинок, Это – ночь, леденящая лист, Это – двух соловьев поединок. Это – сладкий заглохший горох, Это – слезы вселенной в лопатках, Это – с пультов и флейт – Фигаро Низвергается градом на грядку.

Все, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях…

(“Определение поэзии”) Поэзия Пастернака – поэзия дорог и разворачивающихся пространств. В ней “пахнет сырой резедой горизонт”, открыты окна и двери, в ней всегда есть даль, которая зовет. Зовет выйти из комнаты: Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил. Пока я пил с Эдгаром По? (“Про эти стихи”) Из сада: И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках, Мерцающий жаркий кварц. (“Зеркало”) Зовет в просторы безбрежные, мировые, первозданные: И Млечный Путь стороной ведет На Керчь, как шлях, скотом пропылен.

Зайти за хаты, и дух займет: Открыт, открыт с четырех сторон.

Тенистая полночь стоит у пути, На шлях навалилась звездами. И через дорогу за тын перейти Нельзя, не топча мирозданья. (л Степь”) Все цитаты – из книги “Сестра моя – жизнь”, но с таким же успехом подобную подборку, и не одну, можно дать из любой последующей книги.

Это больше чем мотив. Отметим сразу, что Пастернаку вовсе не свойственно романтическое “бегство из дома”, связанное с презрением к быту. У него и в четыре стены, в “коробку с красным померанцем”, могут вместиться вся жизнь, весь мир.

Расширение пространства в его стихах, даже и до космических масштабов, служит не тому, чтобы расколоть весь мир на две враждебные половины (быт и бытие, малое и большое),- не разрыв, а связь влечет Пастернака, не противопоставление, а соединение. И не самоутверждение выводит человека в широкий мир – скорее, мир сам вбирает и втягивает человека в себя, не требуя от него взамен презрения к “малому”, повседневному. Открытие мира у Пастернака всегда есть восстановление единства мира.