О баснях Крылова

Рассматривая споры о басне, мы не касались существа принципов басенного творчества Крылова и внесенных им в басню изменений. Крылов не был теоретиком, а характеристика его творчества дается в статьях других авторов. Здесь мы лишь отметим связь новаций Крылова-баснописца с теоретической полемикой.

По-видимому, существует некоторая объективная зависимость между положением молодого Крылова в литературе и его поздним обращением к жанру басни.

Крылов выступил в качестве фактотума И. Г. Рахманинова. История с отказом ставить “Американцев”

показывают, до какой степени болезненно воспринимал Крылов пренебрежительное отношение к себе. В журналах своих он обрушился на литературную кастовость.

В конце века еще цепко держались за представления об “образованном писателе”. Сколько бы ни говорили о таланте и гениальности, но писатель “просвещенный” всегда противопоставлялся писателю “низкому”, не стоящему на высоте дворянской культуры и не способному поэтому быть “учителем общества”. Спор, даже реальная борьба по этому поводу наметились в 1760-е годы и, как это ни странно, звучали еще в полемике масонов с Карамзиным.

Для

писателей конца века обращение Крылова и Клушина к журнальной деятельности и создание своего рода “Типографической компании” казалось непомерной претензией. Карамзин и Дмитриев, говоря об издающихся этим обществом журналах, потешаются – в первую очередь над странностями орфографии и теоретических заявлений Клушина. Как известно, официальное учреждение “Типографии Крылова с товарищи” датируется 8 декабря 1791 г. Но несмотря на давние дружеские отношения членов-учредителей, самая организация не могла быть одномоментной, и слухи о замысле продолжателей Новикова разошлись широкими волнами по Москве и Петербургу.

Именно в это время Карамзин оценивает издателей “Зрителя” как монолитную группировку.

За кружком, к которому принадлежал Крылов в 90-е годы, закрепился эпитет “демократический”, а за его участниками – название “молодые якобинцы”. Это, однако, не означает, что и России XVIII в. социальные конфликты были вполне осознанными в области культуры и приобретали характер прямого противопоставления классовых точек зрения. Не приходится забывать, что культура XVIII в. в наиболее значительных ее проявлениях формировалась как культура дворянская.

Ее деятели по сословной принадлежности либо были дворянами, либо постоянно вовлекались в это сословие, правящее страной.

Не столько социальное, сколько сословное представление об обществе до крайности усложняло позицию так называемой разночинной интеллигенции, выдвигая на первый план скорее антагонизм родового и служилого дворянства, чем дворянства. Несмотря на скудость мемуаров о Крылове, круг его ранних знакомых очерчивается довольно четко. Его составляли члены типографического сообщества, группа, которую, как показывают

Многочисленные исследования, объединяли не только коммерческие цели. К близким знакомым можно отнести Н. Краснопольского (позднее переводчика “Днепровской русалки”), а если учесть также и сотрудников журналов Крылова-Клушина, то обнаружим, что это прежде всего кружок людей, связанных с театром. Особенностью его является как относительная молодость участников, так и их обособленное положение в литературной иерархии.

Драматурги XVIII в. делятся на две большие группы – оставшиеся почти в полной неизвестности авторы, писавшие специально для театра, и авторы, которых современники считали создателями собственно литературных произведений. Труд первых рассматривался как работа на заказ и оплачивался как перевод, поскольку главным образом речь и шла о переводах и переделках. Создававшийся ими повседневный репертуар пьес обычно не попадал в печать.

Вторую группу составляли драматурги-идеологи – Сумароков, Херасков, Княжнин, Николев.

Борьба “мелкотравчатых писателей” за право на литературное творчество, за литературное признание началась еще в 60-е годы, одновременно с расширением литературной среды, и принимала впоследствии множество оттенков. Она-то затем и оценивалась как проявление противоречий между демократической и дворянской литературой. Участие в этой борьбе Крылова можно считать доказанным.

Характерно, что и в близкой ему литературной среде Крылов не считался фигурой первой величины. Лишь несколько лет спустя он заслонил фигуру энергичного Клушина. В 90-е годы соотношение репутаций было совсем иным. Если пьесы Крылова с трудом попадали на сцену, то комедии Клушина пользовались шумным успехом.

Клушину принадлежит львиная доля текста в журналах “Зритель” и “Санкт-Петербургский Меркурий”, и, что самое главное, он был автором той злободневной части материалов (“портреты”, “зарисовки”), которая определяла лицо сатирического издания. Судя по примечаниям на присылавшиеся в журнал произведения, он самостоятельно ведал его редактурой. Главой издания считали его и карамзинисты.

Клушину принадлежит также единственный в “Зрителе” отзыв о басне. В одном из писавшихся им “Портретов” содержатся нападки на “Российского Эзопа”, плодовитое воображение которого породило “редкую” басню – “Пес и собака”: “греческий Эзоп заставлял рассуждать зверей как людей; у русского баснописца люди рассуждают как скоты, но, несмотря на это, академия поместила его в число своих ученых”.

И тем не менее Крылов становится баснописцем только спустя десятилетие, в 1805 г. Процесс обновления русской басни на переломе веков происходил без его участия.

По первым басням карамзинисты оценили Крылова как своего единомышленника и союзника. Сам Дмитриев одобрил, а Шаликов, представлявший в это время московский кружок журналом, напечатал сочинения нового баснописца. Сюжет одной из трех первых басен, “Дуб и трость”, в XVIII в. обрабатывался по меньшей мере шесть раз (Сумароков, Княжнин, Николев, Дмитриев, П. П. Сумароков, Хвостов), и она была примером соревнования с несколькими поэтами сразу. “Разборчивая невеста” до Крылова была переведена Хвостовым и вошла в состав “Притч” 1802 г. 11о словам Хвостова, она относится к числу самых ранних. (1786 г.) и была “счастлива в рукописи”, т. е. одобрена тем кружном, к которому он в то время принадлежал. Вслед за публикацией Крылова Хвостов напомнил о своем приоритете и перепечатал ее в “Друге просвещения” (1806).

Третья басня, появившаяся в “Московском зрителе”, – “Старик и трое молодых” – противостояла переводам как Хвостова, так и Дмитриева.