Новый тип героя в пьесе Булгакова “Белая гвардия”

Превращение прозы в драму описано в “Театральном романе” таким образом, что его сегодня не обходит ни один ученый, занимающийся проблемой художественного пространства. Напомню читателю описание “волшебной камеры”, в которую стал играть автор романа для своего удовольствия: “Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка.

И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно – горит

свет, движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная игра. (…) С течением времени камера в книжке зазвучала.

Я отчетливо слышал звук рояля. (…) Я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая, и злобная гармоника… и вижу я острые шашки, и слышу я душу терзающий свист.

Общая схема того, что происходило в реальной театральной истории, совпадает с преображенной фантазией романиста. Огромная же разница заключалась в том, что, перестраивая пьесу, меньше всего думали, как вместиться и границы сценического времени или, как скажет Булгаков па диспуте после премьеры,

чтобы зритель успел на последний трамвай.

Прежде всего, недооценена и не осмыслена первая, “нетеатральная” редакция, которую Булгаков сочинил летом 1925 года. В этой пьесе, насчитывающей шестнадцать картин, были заложены важнейшие вещи. Будущий театр Булгакова просматривается в ней насквозь, примерно так, как просматривается весь Чехов в его первой огромной и столь же “нетеатральной” пьесе, которую сейчас играют под названием “Платонов”.

В первой редакции “Белой гвардии” пробивается поэтика Булгакова, тот авторский “пушок”, о котором любил говорить Немирович-Данченко. Решительно перестраивая пьесу, освобождаясь от всего лишнего, подчиняя небрежное беззаконие строгому правилу и канону, автор и театр порой освобождали ее и от этого самого “пушка” неповторимой индивидуальности. Имея перед собой завершенный путь Булгакова, мы без труда видим, какие нити тянутся от первой редакции “Белой гвардии” к поздним произведениям писателя. Первая редакция оказывается как бы черновиком Булгакова-драматурга, его слитным первообразом, к которому обращаются многие режиссеры сегодня в настойчивых попытках расплавить пьесу “Дни Турбиных” до ее изначального состояния.

Дело это пока никому не удается и вряд ли удастся, потому что под одной крышей существуют не разные редакции, а вполне самостоятельные произведения, несхожие в решающем пункте. Перед нами – первая в искусстве Булгакова, так сказать, пробная встреча нечистой силы, знающей сложность бытия, причастной родному ей хаосу, с “точечным” человеческим разумом, который хаоса допустить не может и пытается все логически объяснить и связать. Через несколько лет в последнем романе Булгакова Иван Бездомный будет толковать цепочку, загаданную Воландом, пытаясь как-то совместить Аннушку, разлившую постное масло, с Понтием Пилатом.

В первой редакции “Белой гвардии” Алексей даже во сне пытается мыслить логически, разумно и ни в коем случае не допустить реальности бреда, вернее, бредовой реальности, не поддающейся никакой логике. Пьесы не было потому, что не было героя как субъекта истории, как активной, а не только страдательной величины. В драме не было действенной пружины, она расплывалась, тускнела “волшебная камера”. В последних двух актах Булгаков попытался дать выход из “барсучьей норы” турбинской жизни на тех же лирических путях, что и в прозе, только вне прямого авторского голоса.

В начале четвертого акта появлялся “поэт и неудачник” Ларион Ларионович Суржанский. Тип “Илларионуш-ки” показался читателям первой редакции пьесы вызывающе традиционным. Драматург и театр, как известно, не только не убоялись этой традиционности, но, имея дальние цели, развернули периферийную фигуру в одно из главных действующих лиц.

Это произойдет на следующем этапе работы, в первой же редакции Лариосик появляется в сапогах с кошмарными желтыми отворотами. Булгаков, намечая излюбленный способ сопряжения далековатых понятий, первой же фразой житомирского кузена объяснит на бытовом уровне мистическое совпадение: “Это мама заказала мне сапоги, а кожи у нас не хватило черной, пришлось делать желтые отвороты.

Нету кожи в Житомире”. Булгаков усаживает своих героев в полном составе. играть в винт. “Время будет незаметно идти”, – пояснит Мышлаевский, Лариосик в процессе игры декламирует об ужасах гражданской войны, о покое турбинского дома. Елене он сообщит, что она “распространяет какой-то внутренний свет, тепло вокруг себя”.

Николке он сделает не менее приятный житомирский комплимент: “у вас… открытое лицо”. Карточная игра, Лариосик с птичьими мозгами, время, которое “заговаривают” привычным ритуалом уже не существующей жизни, – все выписано обманчиво-ироническими красками. Внутри иронии – отчаяние, неясность, крах.

Неясно, как жить в новом времени, которое наступает не в метафизическом смысле, а в буквальном, физическом: улицы опустели после последних петлюровских обозов, в город вот-вот войдут части Красной Армии.

Турбины отсиживаются за кремовыми шторами. Булгаков оттягивает момент решения: монтажно, пользуясь “складной лентой кино”, он вновь перебивает турбинскую жизнь эпизодом в нижнем этаже. С презрительным и каким-то торжественным остроумием от рисует прощальный грабеж Василисы.

Грабеж идет под граммофон, с пародийным оперным сопровождением: сначала гремит “Куда, куда, куда вы удалились”, затем “Паду ли я, стрелой пронзенный”. Один из трех бандитов, приглядываясь к Ванде, жене домовладельца, пеняет ошалевшему инженеру: “Ты посмотри, до какого состояния ты жену довел, что добрые люди на нее и смотреть не хочут!” Закончив эпизод с Василисой, Булгаков начинает последний акт важной ремаркой: “У Турбиных квартира ярко освещена.

Украшенная елка. Над камином надпись тушью: “Поздравляю вас, товарищи, с прибытием”. Тут характерна и эта елка, и свет, заливающий квартиру, и надпись над камином.

Время ожидания, кануна, перелома. И вызов тому, что происходит за кремовыми шторами.

Приветствие выполнено в том языковом стиле, в котором надо осваиваться. Надпись напоминает распоряжение, которое было начертано Николкой в романе от имени “дамского, мужского и женского портного Абрама Пру-жинера”. Стиль пародировать легко, но жить в пародии – невозможно. Булгаков пытается в момент исторической ломки вернуть своих героев на привычные места.

Доктор сидит в своем кабинете за письменным столом – “занимается”. Елена с Шервинским музицируют, попытку Николки сообщить сестре о том, что в город входят большевики и даже буржуи радуются, останавливают: “Успеешь, не мешай ей!

” Шервинский, раздобывший “беспартийное пальтишко”, готовится к оперному дебюту, пробует голос: “И какая власть – все равно!” Все возвращается на круги своя? Именно так и воспринято было финальное действие. В кольцевой композиции усмотрели обывательскую позицию автора.

Над возможностью перемены и прояснения финала будут потом напряженно биться в театре, меняя вариант за вариантом.

Осенью 1926 года финальная картина станет картиной Мышлаевского, повернется в сторону капитана, готового служить в Красной Армии. В центре первой редакции – доктор Алексей Турбин, выздоравливающий после ранения, вернувшийся к своим истинным занятиям. Вопрос о будущем в первой редакции звучит с наивной откровенностью и простотой: “Николка.

Что же теперь с нами будет, Алексей? Ведь это надо обсудить. Я решительно не понимаю. Просидели Петлюру в квартире, а дальше как?

Ведь завтра Совдепия получится…” Последняя картина пьесы, почти целиком, импровизированное в новом стиле домашнее собрание. Алексея выбрали председателем, Лариосика – секретарем.

Елена с Шервинским во время собрания отсутствуют – “репетируют”, как съязвит доктор. Исчезнет из пьесы доктор Алексей Турбин, следа не останется от идеи ломберного стола – России, которая “встанет на место”. Драматург и театр поменяют оптику и сместят многие акценты.

Но один мотив финального монолога доктора не только не уйдет, но и усилится, если хотите, обострится: тема родины, тема России, с которой надо остаться, что бы в ней ни происходило, питалась не только турбинским пафосом. Вплоть до конца 20-х годов это был внутренний пафос человеческой и писательской позиции Булгакова, заявленный в самых кризисных моментах его художнической судьбы. На этой почве действительно герой и автор приравнивались.


1 Star2 Stars3 Stars4 Stars5 Stars (1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...

Новый тип героя в пьесе Булгакова “Белая гвардия”