Новая жизнь комедии “Горячее сердца” Островского
Новая жизнь комедии началась в 1926 году. Бывает так: давняя пьеса лежит-полеживает на полке, как неоткрытое сокровище. Идут мимо люди и не оглянутся.
И вдруг кто-то подберет, обдует, стряхнет пыль – и ударят во все стороны лучи, засверкает старый алмаз.
Так Станиславский открыл, отмыл и повернул сверкающими гранями “Горячее сердце”. Соприкоснувшись с гением режиссера нового времени, быт Островского потерял черты описательности, статичной социальной этнографии. Все, что было заложено в пьесе – ее насмешливость и лирика, черты
Наше поколение уже не увидело ее в начальном блеске. И все же могло довольствоваться не только восторженными описаниями счастливцев, поспевших на этот театральный праздник, но и собственными впечатлениями от догорающего пира искусства.
В спектакле все еще играла репетировавшая со Станиславским бесподобная Ф. Шевченко – Матрена. Вот где было полное слияние авторского образа и таланта актрисы: бело-розовая
Это был комический идеал купеческой красоты и пышности. “Не режьте вы меня и не трожьте моего Село белого!” – вскрикивала она, заламывая руки, и оставалось удивляться, как природные данные к искусство актрисы сошлись в одном, почти неправдоподобном жизненном гротеске.
Под стать Шевченко были и ее партнеры. Правда, Курослепова – Грибунина давно сменил Станицын; не было уже на сцене озорного и яркого Хлынова – Москвина, в зеленой жилетке, увешанной медалями, а язвительного, в печенки влезающего Градобоева уже не играл Тарханов. Лишь фотографии сохранили образ городничего в фуражке, с глазами-буравчиками. иод мохнатыми бровями: видимость самая благодушная, но не дай – бог попасться такому в руки.
Актеры второго поколения МХАТа бережно сохраняли рисунок главных ролей. Пожалуй, только бурлескная смелость первых исполнителей была чуть сглажена мягким обаянием естественности, каким были от природы одарены М. Яншин (Градобоев) и А. Грибов (Хлынов).
Яншин верно угадал природу образа городничего у Островского. Градобоев – лицо отнюдь не симпатичное: он темен, ленив, нагл, своекорыстен. Но как в типе человеческой зоологии в нем есть для Островского свое обаяние. Разумеется, в жизни – не приведи бог с ним встретиться, но определенный в рамки искусства, как зверь в клетку, он уже не страшен.
Его пороки живописны, а смех делает его цветным, по не опасным. Мягкие интонации Яншина, его добродушная внешность навевали и к его герою беззлобное отношение. Ко вот Градобоев показывал когти, требуя по заведенному, “чтобы мне от каждого дела щетинка была”, и при слове “щетинка” становилось не по себе от вдруг посверкивавшего жестокого, цепкого взгляда, до той норы прикрытого у Градобоева – Яншина благодушной манерой патриархального отца города.
Насколько ошеломляющим для театра событием явилась в свое время постановка Станиславского, можно судить по одному штриху театральной летописи. Всеволод Мейерхольд, считавшийся антагонистом МХАТа, явился наутро после премьеры “Горячего сердца” на репетицию пьесы “Рычи, Китай” в свой театр и громогласно объявил притихшим от изумления актерам, что Станиславский поставил “замечательный спектакль”,
С той поры трудно уже представить “Горячее сердце” Островского вне традиции прочтения ее Станиславским. Конечно, не исключены и другие решения, другие поиски в постановке этой пьесы. Но нельзя не признать, что наше современное ее восприятие как бы впитало в себя режиссерскую ее трактовку в Художественном театре.
То же можно сказать и о живописном или графическом, наглядном изображении места действия и типов Островского. Художник Н. П. Крымов, создавший декорации и эскизы костюмов к “Горячему сердцу” 1926 года, постигал Островского, оглядываясь на Б. Кустодиева, впервые в нашем веке открывшего комическую поэзию цветного купеческого быта: полнотелых красавиц за самоваром, их здорового румянца и расписных платков; поэзию маленьких приволжских городков с муравою сквозь булыжник на главной площади и пузатыми колоннами у крыльца градоначальника.
Надо сказать, в этой пьесе драматург помогает декоратору, определив в ремарках живописный фон: глухой двор Курослесова, обнесенный, как крепость, высоким частоколом, и уездный городок с рекой и крохотной пристанью, с пустынной не мощеной площадью, где стоят бок о бок дом градоначальника и “арестантская”. А потом роскошная дача Хлынова и опушка леса с сенным сараем. Все это под открытым небом, на воздухе, и в часы по большей части вечерние, предзакатные, когда еще розовеют облачка и уже подкрадываются сумерки и тени.
Станиславский одержал в этой постановке такую безусловную победу потому, что в своем понимании сценического реализма как полнейшей естественности и народной красочности, праздничной условности форм оказался конгениален автору, угадал скрытую под привычным обличьем, пульсирующую в его пьесе и не понятую современниками новизну.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...