Новаторство в поэзии Валерия Яковлевича Брюсова

Валерий Яковлевич Брюсов (1873-1924). С Брюсовым произошло то, что часто бывает с основоположниками каких-либо направлений и систем: они первыми перерастают их рамки и затем сами отрицают эти направления и системы. В предисловиях к сборникам “Русские символисты”, в “Интервью о символизме”, реферате “К истории символизма” (1897), в работах “О искусстве” (1899), “Ключи тайн” (1904) Брюсов сформулировал цели символизма.

Первоначально он провозглашал лишь импрессионистическую свободу творчества, формалистическую программу

обновления рифм, ритмов, выразительно-изобразительных средств языка, передачи настроений. Брюсов ставил цель “загипнотизировать” читателя, вызвать известное настроение, путем намеков “коснуться миров иных”. Но дело было не в самих мирах, а в раскрытии “души художника”, неповторимости ее содержания.

Когда Брюсов в статье под многообещающим заглавием “Ключи тайн” писал, что “искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями”, “искусство – то, что в других областях мы называем откровением” и что создания искусства – это приотворенные двери в “вечность”,

то все это была обычная романтическая риторика.

Брюсов хотел зачаровать необычностью открываемого им мира творчества, характеризующегося необыкновенно строгим требованием к стиху, инструментализации поэтической речи.

Но в то же время его угнетали примитивизм и пошлость окружавшей жизни. В воспоминаниях “Из моей жизни” (опубл. в 1927 г.) Брюсов ярко обрисовал быт, который его засасывал. Подлинным спасением для него было знакомство с поэзией Вердена, Малларме. В письме к М. Горькому в 1901 году Брюсов признавался, что движет его исканиями ненависть ко “всему строю нашей жизни”: “Его я ненавижу, ненавижу, презираю.

Лучшие мои мечты о днях, когда все это будет сокрушено”.

Ратуя за свободу творчества, Брюсов видел опасность подчинения искусства “посторонним” целям. Он восклицал: “Неужели… его будут заставлять служить религии! Дайте же ему, наконец, свободу!” С остроумием и ядовитостью Брюсов рассуждал: “Быть теургом, разумеется, дело очень и очень недурное. Но почему же из этого следует, что быть поэтом-дело зазорное?” (“О “речи рабской” в защиту поэзии”)1.

В проповеди независимости, свободы искусства Брюсов заходил очень далеко.

Однако в мировоззрении Брюсова много важных оттенков, которые были залогом выхода его к правильному пониманию современных общественных задач искусства. Например, он проявлял исключительный интерес к Пушкину, Некрасову и вообще к классике, ее содержанию и форме, боролся за реальность критериев в оценке любого писателя.

Резко расходился Брюсов с Мережковским, Бальмонтом в оценке М. Горького. Он защищал Горького от их нападок.

Если просмотреть сборник очерков “Далекие и близкие” (1912), в котором Брюсов зарисовал портреты многих русских поэтов, то мы увидим, что Брюсов не с таким нажимом, как В. Соловьев, Мережковский, А. Белый, выделяет символистические мотивы у Тютчева, Фета, Случевского, Минского. Пантеизм, великое опьянение мгновением он трактует в плане простой констатации особенностей их мастерства. Он с одинаковым вниманием относится и к импрессионистам Фофанову, Анненскому, и к реалистам Бунину, А. Жемчужникову, и к религиозно-мистически настроенному В. Соловьеву. У Мережковского он отмечал “жажду новой веры”, у Ф. Сологуба-“острый взгляд” и “пушкинскую простоту”, у Вяч.

Иванова и А. Белого как теоретиков-культ формы, разработку теории стиха. У Блока – не воспевание некоей символистической “таинственности”, а “недосказанность”, искусство “не договаривать”, придававшее особую прелесть его “Стихам о Прекрасной Даме”. Брюсов особо подчеркивал, что в стихах Блока становится все меньше “блоков-щины”.

В 1917 году в статье о Блоке, написанной для “Истории русской литературы XX века” под редакцией С. А. Венгерова, Брюсов уже писал: “Блок совершил знаменательную эволюцию от “мистики к реализму”.

Обозревая стихи 1911 года, Брюсов с сожалением говорил “о поразительной, какой-то роковой оторванности всей современной молодой поэзии от жизни” (“Новые сборники стихов”). Сделал Брюсов и для себя важнейшие выводы после опыта мировой войны и революции. Он с головой окунулся в работу.

Сотрудничал в студии при литературном отделе Наркомпроса, студии при Дворце искусств, Высшем литературно-художественном институте. Он преподавал теорию стиха, учил поэтическому ремеслу молодых пролетарских поэтов, старался передать свою огромную культуру, знания новой аудитории.

Брюсов правильно судил о том, какой должна быть новая, пролетарская культура, как надо относиться к классическому наследию. Он решительно выступил против левацких перегибов Пролеткульта. В этом отношении замечательна его статья “Пролетарская поэзия” (1920).

Брюсов отстаивал правильные позиции: нужна перестройка старой культуры на новый лад, а не особая “пролетарская культура”, оторванная от вековых традиций. Строительство новой культуры – это долгий, постепенный, но в существе своем революционный процесс. Старые кадры художников могут во многом помочь в этом деле.

Чрезвычайно содержательна статья Брюсова “Смысл современной поэзии” (1920), в которой он сводил счеты со своей прежней “символистской” совестью, хотя и пытался несколько выгородить символизм и преувеличить его историческую роль.

Исходное философское положение у Брюсова о соотношении литературных школ и творческих принципов следует признать спорным. Брюсов считал, что литературное развитие в Х! Х и начале XX века прошло три стадии и как бы отчасти вернулось в исходное положение: был романтизм, затем реализм, а приблизительно с 80-х годов наступила эра неоромантизма, т. е. символизма. О судьбе критического реализма Брюсов судил слишком решительно, умаляя значение Толстого, Чехова, Бунина, Куприна, “знаньевцев” и М. Горького.

В трактовке символизма у Брюсова было много новых и метких наблюдений, но чувствовалась попытка обелить и возвысить его. Так, он говорил, что символисты хотели найти более широкие, чем у реалистов, цели искусства, которые служили бы не одному классу общества, но всему человечеству. Брюсов был прав, указывая, что символисты “создали и новый стиль и новый стих, отличные от романтического и реалистического”.

И все же Брюсов в 20-х годах вводил своих слушателей и читателей в сложный комплекс вопросов, которые не могла тогда решить ни доживавшая свой век довольно плоская культурно-историческая школа, ни набиравшая силы вульгарная социология. Решение всех этих проблем стало по плечу литературоведению гораздо позднее.