Нет, он не Байрон, он другой
Зощенко? Конечно же, юморист! Он населил советское мироздание невероятно забавными куклами, как и у Гоголя, лишенными внутреннего мира, – лишенными грустных и теплых воспоминаний, ночной тоски, страха за будущее…
Что позволяет потешаться над ними, не испытывая сострадания.
Хотя, если бы мы увидели в них существа, подобные нам самим, нами бы овладел ужас: все их жизненные силы отданы борьбе за хоть какое-то подобие нормального (“мелкобуржуазного”) человеческого существования. Но если им выпадают два билета в театр для развлечения
В больнице их укладывают в одну ванну с неизвестной старухой – словом, они всегда смехотворно проигрывают и никогда не приходят в отчаяние: советский абсурд для них в порядке вещей.
Все в этом мирке настолько микроскопическое – и радости, и горести, что мало кому может даже в голову прийти, что этот же самый советский быт послужил источником мрачного вдохновения другому
В этом мире нет места идеологии, царит там лишь одна тотальная власть – власть куска хлеба и уголка жилплощади. Если туда и проникает история – скажем, юбилей Пушкина, – то на обитателях этого мира он сказывается единственным образом: их выселяют из чудом добытого закутка, который поэт “осчастливил своим нестерпимым гением”.
И все же Зощенко был почти любим властью, покуда его сатира воспринималась как обличение “мещанства”, “родимых пятен старого мира”. Однако к концу войны Сталин понял, что под пером Зощенко не только рядовые “положительные герои”, но и самый человечный человек Владимир Ильич Ленин обретают черты забавной марионетки. И Сталин подал сигнал…
Все знают, что в августе 1946 года в докладе партийного босса А. Жданова Зощенко был назван пошляком и подонком, проповедником гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, после чего он был лишен “рабочей” продуктовой карточки; издательства, журналы и театры стали разрывать заключенные с ним договоры, требуя возврата авансов…
Еще вчера знаменитый писатель перебивался переводами, распродавал вещи и даже пытался подрабатывать в сапожной артели. Стараясь хоть немного “отмыться”, он написал Сталину письмо, поражающее искренностью и наивностью.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошел в Красную Армию и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск… Меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе.
И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать – так же трудно, как комическому актеру играть героические образы… Прошу мне поверить – я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль.
Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.
Это ошибка… Увы, нет. Сталин и не предполагал, что Зощенко трудится на благо помещиков и банкиров, – достаточно было того, что мироощущение Зощенко не совмещалось не только с коммунистическим, но и ни с каким другим пафосом: “Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов”.
Зощенко в своих воззрениях на человеческий род куда больший пессимист, чем классик этого жанра лорд Байрон. Байрон презирает людей с высоты неких идеалов – в мире Зощенко идеалисты ломаются первыми, превращаясь в лучшем случае в хамов и жуликов, а в худшем прямо-таки в троглодитов, прячущихся под землей.
У Байрона, по крайней мере, есть две стихии, в которых он видит что-то прекрасное и величественное, – это история и природа. В мир Зощенко природа изредка проникает лишь в самом затрапезном виде, а в истории (“Голубая книга”) у него действует такое же жлобье, как в любой коммуналке. Зощенко оскорбляет не столько власть тиранов, сколько вообще власть материи над духом, “анатомическая зависимость”.
По обыкновению изображая простачка, он оскорбляется вещами более чем серьезными – почему, например, человек главным образом состоит из воды, что он, гриб или ягода?
На юбилее Евгения Шварца Зощенко произнес очень грустные слова: когда-то я хотел от людей доблести, потом порядочности – теперь же хочу только приличий.
Он требовал от людей очень немного, но не получил и этого…