“Немую боль в слова облечь…”

А. Т. Твардовский – ярчайший поэтический талант. Доминирующая черта его творчества – высочайший уровень гражданского беспокойства во всех без исключения жизненных ситуациях.
Счастлив тот, кто “посетил сей мир в его минуты роковые”. Чем-чем, а “роковыми минутами” наша эпоха не обделена. Твардовский убедился в этом на собственном жизненном опыте.

Родом он из смоленской деревни, из семьи, пережившей драму раскулачивания и ссылки.
О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей

счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Невольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой кинокомедии “Кубанские казаки”, которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьянскую жизнь сплошным праздником – и праздник получился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твардовского “Гость”, где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было добровольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный “ржаной с начинкой пирог”, а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу “во всю сковороду”!

Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: “А скот был сытый, плавный, чистокровный”. Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму “Страна Муравия”:
Старое вино будет влито в новые мехи.
И черные – с построек старых – бревна
Меж новых хорошо легли в забор.
Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Такой образ нельзя потерять, и те же бревна “хорошо легли” в текст поэмы:
И бревна старые в забор
Меж новых улеглись.
Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в прокрустово ложе “социализма”, забыв о крестьянской трагедии. Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кулаков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выданной за богатого хозяина, у которого “скот хоботастый, сытый, чистокровный”. Уж не этот ли скот оказался на колхозном дворе?

Помните, в “Госте” сказано точно так же о скоте?
Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы – ведь за “трудодни”!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку перепало как гостю). А на кулацком на дворе, “где журавель колодезный – и тот звучал с торжественностью церковной”, – в том “немилом, нежилом раю” бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была:
Ты хлопотала по двору чуть свет,
В грязи, в забвеньи подрастали дети,
И не гадала ты, была ли, нет
Иная радость и любовь на свете.
Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и участью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардовского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни.

А чем кончается кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раскулачивают и ссылают:
И с ним одним, угрюмым стариком,
Куда везут вас, ты спокойно едешь,
Молчащим и бессмысленным врагом
Подписывавших приговор соседей.
Не правда ли, в этом очень “идейном” стихотворении, в этих “правильных” словах все же чувствуется “немая боль” высылаемых крестьян.
Да и как не быть боли? Односельчане “подписали приговор” соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипу-1чей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно – должна была впечатлять идиллическая картина новой жизни всей Смоленщины:
Край мой деревенский, шитый лыком,
Ты дивишься на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.
Славной жизнью, сытой и веселой –
Новая Смоленщина моя.
Было все это. Но какой ценой. Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и на Украине.

А сколько было (лучших работников сослано или расстреляно. Сами же мужики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня порта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха, выдали за кулака жить?
и что теперь, как
Поздно о том говорить, горевать,
Батьке бы с маткой заранее знать,
Знать бы, что жизнь повернется не так,
Знать бы, чем станет пастух да батрак.
“Жизнь повернется не так” – надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком.
В наши дни поэма “Страна Муравия” своей правдивостью и драматизмом напоминает нам о цене, которую народ платит за то, что жизнь поворачивается “не так”.
– Что за помин?
– Помин общий!
– Кто гуляет?
– Кулаки!
Поминаем душ усопших,
Что пошли на Соловки…
Их везли, везли возами…
С детками и пожитками.
Вот и снова “немая боль” в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека из воли в неволю, что равносильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:
Отчего ты, божья птичка,
Звонких песен не поешь?
Жить я в клетке не хочу,
Отворите мне темницу,
Я на волю полечу.
Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина “Птичка”. Сложены эти строки в 1823 году, но прошло столетие – и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без всякой надежды.
Через двадцать лет наступила хрущевская “оттепель”. Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся – и его уже нельзя было остановить никаким “застоем”. Твардовский внутренне раскрепостился и “немую боль в слова облек”. Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: “За далью – даль”, “Теркин на том свете”.

Нещадно изобличающие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, показуху.
Немало таких строк и в посмертно опубликованной поэме “По праву памяти”:
Пред лицом ушедших былей
Не вправе мы кривить душой, –
Ведь эти были отплатили
Мы платой самою большой…
За два года до своей смерти Твардовский отверг все запреты на память – предал гласности память о крестьянской трагедии 30-х годов:
…не те уже годочки,-
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч –
Еще успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь,
Ту боль, что скрыта временами
И встарь теснила нам сердца…
“По праву памяти” – это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем постижения народной правды. Это острое социально-гражданственное и лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности.

Она пронизана требованием большой и бескомпромиссной правды, воскрешающей “живую быль” и боль нелегких страниц нашего исторического прошлого.
Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме – это не просто воспоминание о былом, а невозможность забыть, неотпускающая боль души, постоянное тревожное и суровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды – как истины и справедливости – сквозной в поэме и пронизывает ее текст от обращения к себе во вступительных строках и до завершающих ее слов.
В этой поэме развиваются и углубляются мотивы, прозвучавшие в книге “За далью – даль” (особенно в главах “Так это было”, “Друг детства”), но приобретшие здесь глубоко личностный характер. Все это поистине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе.
О великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба Родины, когда народ, отдавший сынов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский. И о том, какие бесчинства совершались “во имя этого народа”, рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято.

Но вера в то, что “и впредь как были – будем – какая вдруг ни грянь гроза, – людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза”, пронизывает все произведения поэта.
На долю Твардовского выпало стать поэтическим зеркалом трех трагических периодов, потрясших мир, и большую и малую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е и 40-е годы, и послевоенные годы – и, наконец, ему посчастливилось пережить, как говорили древние греки, катарсис – очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете –
Живых и мертвых – знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому –
Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За свое в ответе.
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пушкина. “Эта простота, меткое слово, – писал Б. Пастернак, – помогла завоевать сердца миллионов…”
Твардовский был не просто представителем своего времени, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в полную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. “Силу можно показать, когда говоришь в полный голос”, – писал Ф. Абрамов.

И по сей день этот голос “правды сущей”, голос “прямо в души бьющий” доходит до душ и сердец наших.