“НЕМУЮ БОЛЬ В СЛОВА ОБЛЕЧЬ…” (поэзия А. Т. Твардовского)

А. Т. Твардовский – ярчайший поэтиче-
ский талант. Доминирующая черта его твор-
чества – высочайший уровень гражданского
беспокойства во всех без исключения жиз-
ненных ситуациях. Счастлив тот, кто “посе-
тил сей мир в его минуты роковые”. Чем-чем,
а “роковыми минутами” наша эпоха не обде-
лена. Твардовский убедился в этом на собст-
венном жизненном опыте.
Родом он из смоленской деревни, из се-
мьи, пережившей драму раскулачивания
и ссылки. О коллективизации он знал не по-
наслышке. Картины новой

колхозной жизни,
сразу якобы ставшей счастливой, в литера-
туре и искусстве принято было приукраши-
вать. Невольно вспоминается муляжное изо-
билие в знаменитой кинокомедии “Кубанские
казаки”, которая вышла тоже в довольно
суровые послевоенные годы, но показала
крестьянскую жизнь сплошным праздником –
и праздник получился на славу. Так было и
в раннем стихотворении Твардовского “Гость”,
где к колхознику приезжает единоличник (на
своей телеге со своим конем!), чтобы посмот-
реть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно
подумать, что дело было добровольным.) Он-
то сам не может решиться вынуть из кошел-
ки, привезенный “ржаной с начинкою пирог”,
а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу
“во всю сковороду”! Хвастается колхозник
хлебом и льном, лошадьми, коровами и теля-
тами: “А скот был сытый, плавный, чисто-
кровный”. Этот сюжет Твардовский включил
позднее в поэму “Страна Муравия”. Старое
вино будет влито в новые мехи.
И черные – с построек старых – бревна
Меж новых хорошо легли в забор.
Многозначительный образ! Словно сим-
вол того, как люди старого, темного сознания
все же входят в новую жизнь. Такой образ
нельзя потерять, и те же бревна “хорошо лег-
ли” в текст поэмы: и бревна старые в забор
меж новых улеглись. Одним словом, правду
жизни следовало втиснуть в прокрустово ло-
же “социализма”, забыв о крестьянской тра-
гедии.
Надо было вспомнить, как страдали бед-
няки от кулаков. Твардовский описал несча-
стную долю девушки, выданной за богатого
хозяина, у которого “скот хоботастый, сы-
тый, чистокровный”. Уж не этот ли скот ока-
зался на колхозном дворе? Помните, в “Гос-
те” сказано точно так же о скоте? Впрочем,
разве дело в одном лишь скоте? В колхозе
людям и работается весело (еще бы – ведь
за “трудодни”!), и свадьба гуляется от души
1078
(где и Никите Моргунку перепало как гостю).
А на кулацком на дворе, “где журавель ко-
лодезный и тот звучал с торжественностью
церковной”, – в том “немилом, нежилом
раю” бедной бесприданнице нет ни веселья,
ни жизни, она бежит с постылого двора в чем
была:
Ты хлопотала по двору чуть свет,
В грязи, в забвенъи подрастали дети,
И не гадала ты, была ли, нет
Иная радость и любовь на свете.
Об этом пишет он в своей миниатюре. Что
было, то было: участью жены в большом кре-
стьянском хозяйстве (как и участью мужа)
была, работа от зари до зари. А в строках
Твардовского есть искренняя боль и искрен-
няя вера в возможность иной, радостной жиз-
ни. А чем кончается кулацкая жизнь? Угрю-
мых супругов раскулачивают и ссылают:
И с ним одним, угрюмым стариком,
Куда везут вас, ты спокойно едешь,
Молчащим и бессмысленным врагом
Подписывавших приговор соседей.
Не правда ли, в этом очень “идейном”
стихотворении, в этих “правильных” словах
все же чувствуется “немая боль” высылае-
мых крестьян. Да и как не – быть боли? Одно-
сельчане “подписали приговор” соседу-кула-
ку, как своему врагу. На фоне этой скрипу-
чей телеги, увозившей на Соловки классовых
врагов, особенно должна была впечатлять
идиллическая картина новой жизни всей
Смоленщины:
Край мой деревенский, шитый лыком,
Ты дивишъсл на свои дела.
Слава революции великой
Стороной тебя не обошла.
Славной жизнью, сытой и веселой –
Новая Смоленщина моя.
Было все это. Но какой ценой! Миллионы
умерших от голода мужиков в Поволжье и на
Украине. А сколько было лучших работников
сослано или расстреляно! Сами же мужики
расстреливали мужиков. И вот уже новая ге-
роиня поэта горюет, что родители не позво-
лили ей выйти замуж по любви за пастуха,
выдали за кулака – и что теперь, как жить?
Поздно о том говорить, горевать,
Батьке бы с маткой заранее знать,
Знать бы, что жизнь повернется не так,
Знать бы, чем станет пастух да батрак.
“Жизнь повернется не так” – надолго,
хотя не навсегда. В этом вопросе председа-
тель колхоза, у кого гостил Никита Моргу-
нок, оказался плохим пророком. В наши дни
поэма “Страна Муравия” своей правдивос-
тью и драматизмом напоминает нам о цене,
которую народ платит за то, что жизнь пово-
рачивается “не так”.
– Что за помин?
– Помин общий!
– Кто гуляет?
– Кулаки! Поминаем душ усопших,
Что пошли на Соловки…
Их везли, везли возами…
С детками и пожитками.
Вот и снова “немая боль” в очень оптими-
стической поэме. Жуткая картина выселения
человека из воли в неволю, что равносильно
почти выселению из жизни в смерть. Нет, не
случайно у Твардовского зазвучала песенка
о божьей птичке:
Отчего ты, божья птичка,
Звонких песен не поешь? .
– Жить я в клетке не хочу,
Отворите мне – темницу,
Я на волю полечу.
Невольно вспоминается стихотворение
А. С. ПушкинА “Птичка”. Сложены эти стро-
ки в 1823 году, но прошло столетие – и вновь
пришлось писать о птичке в клетке, но уже
без всякой надежды. Через двадцать лет на-
ступила хрущевская “оттепель”. Прав был
И. Г. Эренбург, лед тронулся – и его уже
нельзя было остановить никаким “застоем”.
Твардовский внутренне раскрепостился и
“немую боль, в слова облек”. Одна за другой
пишутся поэмы, о которых он прежде меч-
тать не мог: “За далью – даль”, “Теркин на
том свете”. Нещадно изобличающие строки,
бичующие бюрократизм, очковтирательст-
во, показуху. Немало таких строк и в по-
смертно опубликованной поэме “По праву
памяти”:
Пред лицом ушедших былей
Не вправе мы кривить душой, –
Ведь эти были оплатили
Мы платой самою большой…
За два года до своей смерти Твардов-
ский отверг все запреты на память – пре-
дал гласности память о крестьянской траге-
дии 30-х годов:
…не те уже годочки, –
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч –
Еще успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь,
Ту боль, что скрыта временами
И встарь теснила нам. сердца…
“По праву памяти” – это осмысление по-
этом опыта всей прожитой жизни. Она отме-
чена новым уровнем постижения народной
правды. Это острое социально-гражданст-
венное и лирико-философское раздумье о
непростых путях истории, о судьбе отдель-
ной личности. Она пронизана требованием
большой и бескомпромиссной правды, вос-
крешающей “живую быль” и боль нелегких
страниц нашего исторического прошлого. По-
эма отмечена характерной для Твардовского
глубиной и силой поэтического обобщения.
Сама память в его поэме – это не просто
воспоминание о былом, а невозможность за-
быть, неотпускающая боль души, постоянное
тревожное и суровое напоминание о том, что
никогда, не изгладится в сердце человечес-
ком. Сам мотив поиска правды – как истины
и справедливости – сквозной в поэме и про-
низывает ее текст от обращения к себе во
вступительных строках и до завершающих
ее слов. В этой поэме развиваются и углуб-
ляются мотивы, прозвучавшие в книге “За
далью – даль” (особенно в главах “Так это
было”, “Друг детства”), но приобретшие здесь
глубоко личностный характер. Все это поис-
тине выстрадано поэтом, поскольку речь идет
о драматической судьбе его семьи, самых
близких людей, о его собственной судьбе.
О великом подвиге народа в годы войны, ког-
да решалась судьба Родины, когда народ, от-
давший сынов и дочерей во имя этого подви-
га, показал, на какие жертвы он способен,
рассказал Твардовский.
И о том, какие бесчинства совершались
“во имя этого народа”, рассказал честно, прав-
диво. И помнил, помнил и берег эту память
свято. Но вера в то, что “и впредь как были –
будем – какая вдруг ни грянь гроза – людь-
ми из тех людей, что людям, не пряча глаз,
глядят в глаза”, пронизывает все произведе-
ния поэта.
На долю Твардовского выпало стать по-
этическим зеркалом трех трагических пери-
одов, потрясших мир, и большую и малую
родину. Он пережил, перестрадал и 30-е, и
40-е, и послевоенные годы – и, наконец, ему
посчастливилось пережить, как говорили
древние греки, катарсис – очищение души.
Поэт такой судьбы имел полное право по-
пушкински горделиво, по-маяковски дерзко
написать о себе:
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете –
Живых и мертвых – знаю толътсо я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить.
Даже Льву Толстому –
Нельзя.
Не скажет – пусть себе он бог.
А я лишь смертный.
За свое в ответе.
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу.
И так, как я хочу.
Простота языка Твардовского загадочна,
как простота ПушкинА. “Эта простота, мет-
кое слово, – писал Б. Пастернак, – помогла
завоевать сердца миллионов…”
Твардовский был не просто представите-
лем своего времени, а его выдающимся пред-
ставителем. Он жил и работал в полную си-
лу, прекрасно понимая, что не в полную силу
нельзя писать. Это было бы безнравственно
по отношению к народу, к России. “Силу
можно показать, когда говоришь в полный го-
лос”, – писал Ф. Абрамов. И по сей день
этот голос “правды сущей”, голос “прямо
в души бьющий” доходит до душ и сердец
наших.