Народ и “пустоплясы” в сказка Салтыкова-Щедрина
В форме бытового сюжета народная пассивность обличается в самой миниатюрной “сказке-притче” “Кисель”. Образ “киселя”, который “был до того разымчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал от того, что его ели”, входил в обширную серию салтыковских обличений бездеятельного страдательного перенесения народными массами кабалы векового гнета, принуждения. Переплетаясь полифонически с темой пассивности масс, звучит вторая тема “сказки” – о послереформенном разорении русской деревни.
И “господа”
В глубокой трагической тональности тема бедствий народных звучит в одной из лучших “сказок” – “Коняга”. В образе замученной непосильным, “каторжным” трудом и голодом крестьянской рабочей лошади Салтыков воплотил всю многовековую драму русской крестьянской жизни. Крайняя нужда, терпеливое перенесение всесторонней эксплуатации, сначала барско-помещичьей, потом кулацко-мироедской, – все эти постоянные
“Христова ночь” и “Рождественская сказка” ставят вопрос об отношении Салтыкова к религии. Писатель не был религиозным человеком ни в мировоззренческом, ни тем более в церковно-обрядовом отношении. Но он высоко ценил моральные, особенно социально-нравственные ценности христианства, усвоенные еще в детстве из Евангелия.
Впоследствии влияние социального этизма, в его евангельской “оболочке”, было закреплено увлечением юного Салтыкова учениями утопических социалистов. “…” Известна также высокая оценка Салтыковым социально – нравственного воздействия на народ и общество, на “рабов” и “господ” – особенно в крепостное время – так называемого бытового православия, в частности – церковных праздников, главнейшими из которых были Пасха и Рождество. Вспоминая о годах своей казенной службы, Салтыков писал в “Недоконченных беседах” о Пасхе:
“Когда-то это был удивительно приятный для меня праздник. Я говорю не про детство а про позднейшее время, когда на первом плане стояли уже не яйца и куличи, а вся эта веселая, ликующая ночь. Я, крепостной до мозга костей, я, раб от верхнего конца до нижнего, в продолжение нескольких часов чувствовал себя свободным от уз.
И заметьте, что я ощущал это сладкое чувство, имея на плечах мундир, сбоку – шпагу и под мышкой – треуголку”.
В “Христовой ночи”, начинающейся изумительной пейзажной картиной пробуждающейся русской весны, Салтыков дал свою версию евангельскому преданию. Он до такой степени ненавидел предательство (а примеров ему было много в этой полосе реакции восьмидесятых годов), что заставил воскресшего Бога – благословляющего все и всех, природу и все живое в ней, указывающего путь спасения даже всем творящим зло и неправду, – казнить одного лишь Иуду. Он казнит его высшей казнью вечной жизни с клеймом предателя.
Христос – вопреки Евангелию – воскрешает повесившегося Иуду и гневно говорит ему: “Живи проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство”.