Н. М. Рубцов в воспоминаниях современников
А. Н. Жуков: “Однажды зашел в комнату радостный, улыбающийся и сообщил как о большой победе:
– Знаешь, меня редакционная машинистка похвалила.
Я пожал плечами:
– Тебя вроде не первый раз хвалят. И на семинарах, и так, в застольях. Наши ребята, кажется, не чета какой-то машинистке.
– Не понимаешь, – огорчился он. – Машинистка старая, лет сорок работает по редакциям, профессионалка, на текст уже не откликается, стучит, как печатающий автомат. А тут отдает мне папку со стихами и глядит так, будто я Бог или сын родной. Спасибо,
И отказалась взять деньги за работу. Вы, говорит, уже расплатились той радостью, какую я испытала от ваших дивных стихов. Так уважительно говорила, все время на “вы”, по отчеству…
Рассказывает, а сам весь светится, так не похоже на него, недоверчивого, ироничного.
– Вот напечатаешь и купи себе новые туфли, – посоветовал я.
Он отмахнулся беспечально:
– Нашел заботу – туфли! Мне и этих хватит до конца пятилетки. И ушел, “веселый и хороший”, в
Не умел он заботиться о своем быте, не обращал внимания на неустроенность, спокойно относился к безденежью, бедности. Видно, были у него заботы поважней собственных трудностей.
В стихах его летят птицы, бегут кони, веют ветры, хлещут дожди, гудят поезда, корабли и машины – поэтический материк просторен, как русская земля, он только-только стал его осваивать, обживать и в последние годы пристально вглядывался в свою северную вологодскую деревню, в избу, в крестьянина и крестьянку: “Память возвращается, как птица, в то гнездо, в котором родилась””.
Э. Крылов: “В первые дни учебы мы часто собирались в одной из комнат общежития и нередко всю ночь напролет читали по кругу свои стихи. Рубцов слушал, крутил головой, хмурился, иногда усмехался, но не открыто, а только намеком, даже не в половину, а в четверть жеста (вообще это было характерно для него – не доводить ни одного мимического жеста до конца). Стихи ему явно не нравились. Дошла очередь до Сергея Макарова.
Он прочитал стихотворение “Павел Васильев”. Рубцов был доволен, в полужестах его сквозило – знай наших. Кто-то завел нудную поэму. Рубцов поскучнел, опустил голову на руки.
Кончилась поэма, и в полной тишине прозвучал голос Рубцова: “Бездарно все”.
Возник ропот. Кто-то крикнул:
– Ты не выступай, а прочти стихи. Тогда посмотрим.
Рубцов встал:
– Не буду читать, не хочу. Пойдем, Сережа.
И они ушли.
Осенью наш курс работал в колхозе под Загорском. Стояли дождливые, слякотные дни, и даже настырный, радеющий за дело колхозный бригадир, бывший фронтовик с дыркой в горле, которую он затыкал пальцем, когда говорил, был склонен считать, что работать в поле нельзя.
Мы целыми днями валялись на соломенных тюфяках и придумывали себе занятия. Высшим смыслом всех занятий было “узнавание” друг друга. Пожалуй, самым незаметным среди всех был Николай Рубцов.
В тот день, как и в предыдущие, поэты читали свои стихи. Рубцов подошел к нашей группе, лег, облокотясь, на тюфяк, послушал немного, а потом очень искренне сказал:
– Разве это стихи?
– Читай свои,- предложил кто-то.
Он сел и монотонным голосом стал читать “Фиалки”. Но с каждой новой строкой голос становился звонче, выразительнее, пока не превратился в то, что называют “криком души”.
Впечатление было очень сильным. В то время кумирами читающей публики были Евтушенко, Вознесенский… В Рубцове сразу почувствовали нечто совсем другое.
Парадоксально, но “необычная” поэзия “под Евтушенко” звучала уже слишком обычно, а “обычная” поэзия Рубцова прозвучала необычно.
Рубцову ничего не было сказано, но стихов больше не читали”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...