МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ ЕСТЬ ЛОЖЬ?

МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ ЕСТЬ ЛОЖЬ?

С самых первых дней своего существования литература “примерялась” к мысли. Не той мысли, которая звенит чеканным словом, выпестованная заботливым хозяином. Не той мысли, над формулировкой которой автор бился несколько дней, месяцев, а то и лет.

А той мысли, кото­рая пронеслась – и сгинула, оставив на лице еле замет­ный след сильного и серьезного чувства.

Еще Платон пытался уйти от упорядоченности и пра­вильности письменной речи (мы же не’думаем с вами сложноподчиненными предложениями и причастными

оборотами! Мы вообще, если уж быть честными, предло­жениями не думаем, да и словами думаем далеко не всегда). Его “Разговор души самой с собой” – первая, еще неудач­ная, но все же попытка поймать мысль в ее первозданном виде и запечатлеть живой на бумаге.

Среди его последователей первым приблизился к ис­тине Стерн: “Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джен­тельмена” представляет собой настолько скрупулезный и пристальный анализ внутренних монологов героя, что, в общем-то, книга становится сложной для восприятия. Пушкин назвал Стерна “несносным наблюдателем”: как оказалось, мысль изреченная

в первую очередь скучна чи­тателю. Тем не менее начало было положено: внутренняя жизнь человеческой души “пошла” воплощаться в слове.

Александр Дюма-отец, Теофил Готье, Стендаль – внутрен­ние монологи их героев все больше и больше напоминают читателю мысли: они так же искренни, сбивчивы и тороп­ливы.

Как передать словами причудливую игру образов, об­рывочных воспоминаний, запахов, ощущений, из которых, собственно, и состоят наши мысли? Как проследить, не от­казываясь от грамматики, изменчивую природу внутренней жизни? Как сделать так, чтобы книжная страница раство­рилась в воздухе и читатель ощутил себя целиком погру­женным во внутренний мир героя?

Пожалуй, первым, кто сумел разорвать оболочку при­вычного синтаксиса и выпустить на свободу внутренний монолог, был Лев Толстой: помните, Анна Каренина в фи­нале романа едет по Москве и, напряженно всматриваясь в вывески, говорит сама себе горькие слова о своей любви, о Вронском, о погубленной жизни, постоянно спотыкаясь о случайно прочитанную вывеску “куафер Тютькин”… Это и есть первый в мировой литературе настоящий поток со­знания – внутренний монолог героя, доведенный до край­ней степени правдоподобия.

Потом “поток сознания” станет модным и популярным направлением: Джойс напишет знаменитого “Улисса”, основываясь исключительно на этой технике, “новый роман” (Франсуаза Саган, Роб Грийе, Натали Сарротт) поставит поток сознания во главу писательского стилисти­ческого угла, а затем составится целая литература “потока сознания” – Марсель Пруст, Вирджиния Вульф, Гертруда Стайн. Многие из них провозгласят “поток сознания” единственно верным методом в литературе — остальное, мол, выдумка.

А вот читатель так до конца и не принял “поток созна­ния”, считая его не более чем очередным заумным экспе­риментом.

Видимо, потока сознания с его хаосом и непредска­зуемостью ему и в обычной жизни хватает. От литературы же хочется чего-то другого. Порядка и логики, например.