“Мудрость” Турусиной в пьесе “На всякого мудреца довольно простоты” А. Н. Островского
Существует известный психологический закон: что желаешь видеть, то и получишь. Скромная дача в Сокольниках оказывается настоящим домом чудес. Островский не отказывает себе в удовольствии воссоздать эти чудеса, чтобы весело посмеяться над ними.
Стоит Турусиной в разговоре с Крутицким обронить реплику: “Вы странный человек”, как входит лакей Григорий и торжественно провозглашает: “Странный человек пришел” (он имеет в виду странника). Стоит произнести слово “блаженство”, как снова Григорий на пороге: “Блаженный человек
Всякий спрос рождает предложение, причуды богатой барыни должны быть удовлетворены, и вокруг Турусиной возникает целый сонм гадальщиц, оракулов и пророчиц. Правда, и прорицатели ныне уже не те: разве можно сравнить темную крестьянку Манефу с прославленным Иваном Яковлевичем Корейшей?
“Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! – печалится Турусина. – Как легко и просто было жить в Москве при нем. Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем.
Съездила, спросила – покойна”.
Что это, карикатурное преувеличение? Издевка? Ничуть не бывало.
С юродивым Иваном Яковлевичем советовались не только по матримониальным делам, и не одни лишь суеверные барыни, вроде Турусиной, ездили к нему на поклон.
Но есть еще и сторона нравственная. Когда Турусина говорит, что она печалится за всех “бедных, несчастных, угнетенных”, она настраивает себя на фальшивый лад, обманывает других, а возможно, и самое себя, насильственно принуждая себя к добродетели. Но за всякую неискренность положена расплата.
Благотворительность Турусиной все время терпит крах: любимая ее “гадальщица” оказывается пристанодержательница, один из ее “странников” жуликом.
“Как легко ошибиться! Нельзя жить на свете!” – восклицает оскорбленная в лучших чувствах Турусина. Но тут есть своего рода закон: обман липнет к обману.
Турусина хочет обмануть всех своей благотворительностью и неискренней верой, и все, в свою очередь, обманывают ее. Мать Глумова подсылает ей анонимные письма, которым она верит. Сам Глумов с помощью подкупленных приживалок и Манефы демонстрирует хорошо организованное “чудо”, подлаженное под обыкновения и традиции дома. Его нагадывают женихом на картах, о нем шепчутся по углам приживалки, его пророчит Манефа – в блеске мифа, созданного им самим, под занавес четвертого действия эффектно появляется наш герой…
Тем сокрушительнее потом впечатление, произведенное на Турусину разоблачением его интриги.
“Мудрость” старой ханжи посрамлена: и на нее оказалось “довольно простоты”. Суеверие, претендующее на то, чтобы стать руководящей нитью жизни, обманывает, запутывает и губит того, кто доверяется ему. Среди разных видов унижения и компрометации ума, изображенных в комедии Островского, свое место занимает, таким образом, и религиозное ханжество, безверие, прикрываемое напускной набожностью.
Ему тоже надлежит быть выставленным в той кунсткамере человеческой глупости, которую соорудил драматург, защищая человеческий разум.