Можно ли назвать “Доктора Фаустуса” романом-эпопеей?

Обращаясь к истокам историческим, философско-эстетическим, музыкальным, которые в значительной степени помогают читателю ориентироваться в сложной символической вязи романа, мы понимаем, что в “Докторе Фаустусе” писатель вовсе не ограничивается аллюзиями, будь это Гете, Ницше, Лютер, Вагнер…

Несмотря на многие убедительные детали, приведенные этим авторитетнейшим теоретиком литературы, некоторые его доводы относительно, например, карнавализации в “Докторе Фаустусе”, по нашему скромному мнению, не вполне оправданы.

По

определению М. Бахтина, карнавализированной называется та литература, которая испытала на себе “влияние тех или иных видов карнавального фольклора”.

В “Докторе Фаустусе” можно найти пародирование многих обычаев средневековья, трагические анекдоты того времени. Что же касается того главного в карнавальном мироощущении, по Бахтину, как постоянное обновление и возрождение через смерть, идущее от дионисийских празднеств и культа Диониса, этого в романе нет. Здесь пародия, кстати, имеющая определяющее значение во всем творчестве Т. Манна, носит абсолютно иной, глубоко трагический, апокалипсический

смысл.

Этот роман Т. Манна был создан в 40-е годы, когда проблема трагического, возникавшая на протяжении всего ХХ в., встала, пожалуй, наиболее остро в связи с потребностью так или иначе обобщить опыт страшных военных лет.

Таким образом роман, написанный в самое трагическое десятилетие ХХ в., продолжал искания большого художника, начатые им в начале его творчества. “Доктор Фаустус” сочетает в себе самые, казалось бы, несочетаемые качества. Здесь и традиционный замысел-обращение к прошлому, но и через это обращение к прошлому есть близость к начинаниям современных художников, ищущих разрешения проблемы трагического в иных жанрах. Вся эта сложность, поисковость, масштабность, противоречивость делают “Доктора Фаустуса” произведением очень показательным с точки зрения судеб трагического на определенном этапе литературы ХХ века.

“…Девятнадцатое столетие было, наверное, на редкость уютной эпохой, ибо человечество никогда с такой горечью не расставалось с воззрениями и привычками прошлого, как в наше время”,- сказал однажды Адриан Леверкюн.

В словах Леверкюна звучит и ирония, и грусть, и небрежность, и почтение, и превосходство, и удивление, и ощущение власти традиций, и желание покинуть уют прошлого и столкнуться со всей противоречивостью и жестокостью своей эпохи.

В главах о детстве Леверкюна представлена обстановка, непосредственно смыкающаяся с “уютным” прошлым. Маленький Адриан, второй сын Йонатана и Эльсбеты Леверкюн, родился в семействе с устойчивыми традициями. Его предки – искусные ремесленники и зажиточные земледельцы, на протяжении многих поколений владели фольварком Бюхель, недалеко от Кайзерсашерна.

Повествование в романе ведется от имени Серенуса Цейтблома, представленным другом детства героя. Профессор филологии, знаток и любитель музыки, он по своим политическим взглядам ушел в отставку после прихода к власти фашистов. Но прежде, чем начать рассказ о детстве маленького Адриана, он характеризует тот исторический момент, в который приступает к повествованию:

“…В настоящее время (Цейтблом начинает свои записи в мае 1943г)- нечего и думать о том, чтобы моя рукопись увидела свет, если только чудом не окажется за стенами осажденной “крепости Европы” и там хоть отчасти приоткроет темную тайну нашего одиночества…”.

Подобных отступлений рассказчика много и, казалось бы, они не имеют никакого отношения к основному повествованию. Но это не так. В романе нет самостоятельных, не подчиненных основной коллизии, основному характеру, содержательных “сфер”, по выражению самого Т. Манна.

И это является одной из очень важных особенностей формы, структуры “Доктора Фаустуса”.

Следует сразу же оговориться, что без постоянного раскрытия очень прихотливых и сложных связей каждого данного высказывания героя, каждого данного момента повествования с последующими, невозможно проникновение в художественный мир романа, а значит, и заключенную в нем концепцию трагического.

В романах Гете и в других романах ХIX в. “большой круг жизни” вводится в произведение после разрыва героя с окружающей его в детстве средой. У Т. Манна “большой круг” незаметно, как бы исподволь входит в непосредственное соприкосновение с “малым”,оттесняя и растворяя его в себе.

Так, казалось бы второстепенные и немногочисленные страницы, посвященные философским размышлениям и занятиям Леверкюна – отца, в общем замысле романа приобретают неожиданное значение. Леверкюн-старший проводит очень простые, незатейливые наблюдения над бабочками, раковинами, причудливыми асмотическими узорами на стекле, проводит опыты с вибрирующей пластинкой, каплей и пр. Но все это подается с такой серьезностью, таинственностью, значительностью, с подчеркиванием определенных деталей, что в совокупности создает специфическую мистическую атмосферу, свойственную произведениям писателей романтизма.

Мысль, высказанная Леверкюном-отцом заключается в том, что человеку не дано проникнуть в окружающий его мир, что он – за его порогом, что он лишь предчувствует и лишь духовно, пассивно проницает эту таинственную жизнь и свои связи с нею.

“Теперь уже установлено, что проникнуть в смысл этих знаков невозможно…Они ускользают от нашего понимания, и, как это ни обидно, но так оно будет и впредь…” – говорит Йонатан. И прибавляет: “…смысл этих знаков нам недоступен…”.

Так в идиллическую картину уютного, примитивного существования обитателей Бюхеля вторгается атмосфера “тайны””, “двусмысленности”, непознаваемости объективного, перед лицом которого человек трагически бессилен и обречен.