Моральная проблематика романов Достоевского и Альбера Камю

На Достоевского так или иначе сегодня устремлены взоры художников и философов разных стран и народов. Многие полагают себя его прямыми наследниками и продолжателями. Только идеи великого русского гуманиста далеко не всеми толкуются в их истинном смысле.

В один ряд с Достоевским современная западная критика чаще всего ставит имена Сартра, Камю, Кафки. Тем более что и сами эти писатели дают тому прямой повод. Так, например, еще в начале пятидесятых годов Альбер Камю заявлял, что “Бесы” Достоевского одна из немногих книг, которые он ставит

превыше всех.

“По многим причинам можно сказать, что я воспитан и сформирован на ней”. Весьма существенное признание. И далеко не единственное.

Особенно настойчиво последователями Достоевского объявляют себя разнообразные представители реакционных мистико-теологических, фрейдистских, экзистенциалистских, неоавангардистских направлений в искусстве и философии. В их истолковании моральная проблематика, волновавшая Достоевского, как правило, получает зауженный, бесперспективно-пессимистический смысл; религиозно-мистическое учение о смирении и кротости перед неисправимостью земного

зла почти полностью вытесняет социальный и нравственно-гуманистический пафос идей Достоевского.

Некоторые западные исследователи, подобно Россу или Э. Энгельбергу, утверждают, что Достоевский первым в своих романах изобразил мир, подобный современному “абсурдному, иррациональному, полному зла, способному осквернить все святое”, и тем самым как бы проложил дорогу философии и эстетике экзистенциализма. Исследуя природу зла, он будто бы восстал против разума и добра (всегда являющегося оборотной стороной зла), против стремления к свободе, приводящей личность к пустоте и изоляции от других людей.

Проблема действия при этом толкуется в духе анархического бунта с привкусом религиозной мистики, уходит в сторону от социальной сути общественных противоречий. Объективистски констатируя неблагополучное состояние общества, неоавангардисты семидесятых годов не пытаются сколько-нибудь глубоко и серьезно привлечь внимание к общественной природе противоречий действительности, “лишенной героики и нравственного мужества” (Э. Хардуик), охваченной духовной анемией.

Стоит, может быть, вспомнить в этой связи короткий рассказ Альбера Камю “Гость”, написанный достаточно давно, но в известном смысле как бы предваряющий приход новейшей абсурдистской прозы.

Сюжет рассказа прост. Жандарм приводит к учителю, живущему и работающему в горах Алжира, арапа, совершившего убийство по соображениям племенной мести. Учитель должен доставить его завтра утром в городскую тюрьму.

Если это не будет сделано, ему грозят неприятности со стороны властей. Учитель, по природе человек гуманный, относится с симпатией к арабам, чьих ребятишек учит в школе. Ему не хочется выполнять поручение жандарма и он делает все возможное, чтобы араб мог сбежать,- не запирает ночью двери, уходит из дому, выпускает араба во двор и т. д. Но араб не убегает.

Утром они отправляются в путь. Когда уже виден город, учитель прямо говорит арабу, что оставляет его здесь, на развилке дорог: одна ведет в городскую тюрьму, другая – в горы, где кочуют пастухи, они приютят беглеца. Оставшись один, араб направляется в город.

Вернувшись в школу, учитель читает на классной доске слова, написанные мелом по-арабски,- ему теперь не уйти от расплаты за предательство. Круг замкнулся, зло все равно берет верх, выхода нет, тупик, абсурд.

Неужели и гибель была напрасной? – невольно мелькнет в голове у читателя. И он не согласится с этим, ни за что не согласится именно потому, что в гибели добро оказалось сильнее зла. Это поняли все – и наши солдаты, и немецкие юнцы, надо думать. Никитин тоже не сложил рук, не подчинился обстоятельствам, а с риском для жизни восстал против цинизма, пошлости, трусости.

Не пошел на компромисс со злом и совестью.

Так сложно преломились в искусстве советского художника гуманистические традиции Достоевского, не поддающиеся однозначным определениям.

Достоевский убежден, что зло рождает зло, что привычка к злу развивается наконец в болезнь и тиранство человека, и видит писатель выход лишь в духовном совершенствовании и прощении”. Но из сказанного не обязательно следует пессимистический вывод, будто бы “преступление” есть прямое и необходимое следствие “свободы, разума”, а отчуждение людей фатально предопределено взаимным ожесточением и ведет к вселенскому хаосу и абсурду.

Отчуждение героев Достоевского, отражая их “состояние вражды с окружающим миром”, не лишает героев надежды, стремления к добру и единению. “Все-таки они ищут бога (добро) в мире и бога (добро) в себе”. А это по-своему чревато действием, способным разорвать заколдованный круг.

Подчеркивая осознанную действенную целеустремленность своих героев, тем самым как бы развивает в учении Достоевского мысль о единстве совести и разума, поступка и чувства. Это единство не представляется писателю схематически упрощенным и легко достижимым. Напротив, каждый раз в его романах и повестях акцент поставлен на сложности преодоления внешних и внутренних противоречий на пути к этому единству.

Свидетельством тому и мучительная ночь раздумий лейтенанта Никитина, и твердость принятого им решения.

Константин Федин назвал Достоевского “современником будущего” и тем многое объяснил во всемирной известности и влиятельности его философии человеческого существования, наследниками которой сегодня себя объявляют многие виднейшие эстетики и художники в нашей стране и на Западе.

Для нас в данном случае особенно важно оттенить ту черту философии Достоевского, которую условно можно было бы назвать действенной активностью гуманизма. Гуманизма мятущегося, страстного, нетерпеливого и нетерпимого, выстраданного кровью сердца и подчиненного во всем человеку – защите его достоинства и свободы, счастья и нравственной чистоты. Черта, которая придавала творчеству и философии этого гениального художника неукротимость в защите прав человека, “исступленное искание истины, продиктованное любовью к людям” (Б.

Сучков).

Бесконечно сострадая униженным и оскорбленным, Достоевский в самой своей сути не был проповедником смирения и покорности. “Нет,- говорил Константин Федин,- не смирению учил Достоевский. Всем своим творчеством он сказал: так дальше жить нельзя! И это помнили поколения русских революционеров, это слышат и теперь передовые люди мира, не склоняющие головы перед острыми противоречиями мира”.