“Мне неизвестно, где я нахожусь…”

К прочтению стихотворения Бродского “Одиссей Телемаку”

Интертекстуальному анализу стихотворения Иосифа Бродского “Одиссей Телемаку” (1972) посвящена большая и обстоятельная статья Л. В. Зубовой, опубликованная в 2001 году. Особенно подробно автор статьи останавливается на осмыслении фрагментов текста, свидетельствующих о поэтическом диалоге Бродского с Мандельштамом и Ахматовой. Справедливо замечая, что герой Бродского не может быть “интерпретирован как Одиссей литературной традиции – преодолевший испытания романтический

странник и победитель”, в качестве значимого претекста “Одиссея и Телемака” Зубова называет стихотворение Мандельштама 1935 года “День стоял о пяти головах…”. С этим стихотворением связан один из центральных образов Бродского – застящее слух “водяное мясо” (ср. с “хвойным мясом” у Мандельштама, в которое “превращается глаз”). “У обоих поэтов обостренное восприятие – результат крайнего напряжения органа, до болевого ощущения и до прекращения работы этого органа”.

Однако, по наблюдению И. Ковалевой, выражение “водяное мясо” соотносимо с другой, противоположной

по смыслу мандельштамовской цитатой: “Только стихов виноградное мясо // Мне освежило случайно язык”. Эти слова произносит герой стихотворения “Батюшков” (1932), объясняя тем самым природную органичность и одновременно – несовершенство своего поэтического дара. “Виноградное мясо”, как “хвойное” или “водяное”, хотя и не обладает всем комплексом негативных ассоциаций с вынужденной потерей одного из семи чувств, тем не менее сохраняет значение гипертрофированного ощущения – вкуса. В этом двустишии прочитывается главный прием, с помощью которого Мандельштам создает образ Батюшкова, соединяя несоединимое – гармония парадоксальным образом сочетается с косноязычием.

Эта трехступенчатая модель Бродский – Мандельштам – Батюшков оказывается неслучайной.

Думается, что и стихотворение Бродского “Одиссей Телемаку” вполне правомерно соотнести не только с поэзией начала XX века, но и с классической традицией русской поэзии, в которую, несомненно, вписывается известная элегия Батюшкова “Судьба Одиссея”.

Средь ужасов земли и ужасов морей
Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки
Богобоязненный страдалец Одиссей;
Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки;
Харибды яростной, подводной Сциллы стон
Не потрясли души высокой.
Казалось, победил терпеньем рок жестокий
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали,
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.

Элегия, созданная во второй половине 1814 года, в аллегорической форме представляет судьбу самого поэта-воина Батюшкова, вернувшегося на родину из военных походов и тяжело переживающего карьерные, личные и семейные неурядицы. Поэт в этот период постоянно обыгрывает найденную им эффектную культурную параллель. Так, в письме от 3 ноября 1814 года, адресованном В. А. Жуковскому, Батюшков пишет: “Из Парижа в Лондон, из Лондона в Готенбург, в Штокгольм.

Там нашел я Блудова; с ним в Або и в Петербург. Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному. Каждого из нас гонит какой-нибудь мстительный бог…”

Образ Одиссея, блуждающего “средь ужасов земли и ужасов морей”, мечтающего о возвращении на Итаку, подсвечивает многие батюшковские тексты 1814-1815 годов. “Напрасно я скитался // Из края в край, и грозный океан // За мной роптал и волновался”, – восклицает герой элегии “Разлука” (1815). Еще более отчетливо о своем внутреннем родстве с Одиссеем поэт говорит в стихотворении “Воспоминания” (1815):

Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,
В столице роскоши, среди прелестных жен
Я пенье забывал волшебное сирен
И о тебе одной мечтал в тоске сердечной.

Один из мандельшамовских претекстов стихотворения Бродского – “Золотистого меда струя из бутылки текла…” (тысяча девятисот семнадцатого) с его описанием Тавриды и появляющимся в финале Одиссеем, вероятно, тоже имеет отношение к поэзии Батюшкова. Одна из его знаменитых “античных” элегий, “Таврида” (1815), хоть и не связана напрямую с гомеровскими образами, но легко с ними соотносится.

Тем более что “Судьба Одиссея” в единственном прижизненном сборнике Батюшкова “Опыты в стихах и прозе” (1817) следует непосредственно после “Тавриды” . Таким образом, и характерная подмена Итаки Тавридой в стихотворении Мандельштама вполне может быть объяснена именно вниманием к творчеству старшего поэта.

Полагаем, что не только Мандельштам, но и Бродский, создавая свой текст об Одиссее, помнил батюшковскую интерпретацию этого сюжета. Вообще с творчеством Батюшкова Бродский был не просто хорошо знаком. Батюшков входит в число его любимых, эстетически близких поэтов, незаслуженно отодвинутых в тень более яркими фигурами: “Батюшков колоссально недооценен: ни в свое время, ни нынче”, – сетовал Бродский в разговоре с С. Волковым.

По удачному выражению В. Шохиной, “…античность Бродский брал из рук Батюшкова”. Все исследователи творчества Бродского неизменно обращали внимание на нетрадиционность трактовки образа героя и в связи с этим подчеркивали новый (по сравнению с Кавафисом или Мандельштамом) мотив неузнавания: “мне неизвестно, где я нахожусь, // что предо мной”, “все острова похожи друг на друга”. “В описываемом пейзаже нужно узнать Итаку – Итаку не только не идеальную, “убогую”, но прежде всего неузнанную. Эта неузнанность делает невозможным само возвращение…” “Текст Бродского далек от патетики, и картина, которая им изображена, скорее снижает образ литературного Одиссея, чем возвышает его собственный.

Все героическое обесценено и исключено из восприятия персонажа, романтическим по существу остается только имя – как знак принадлежности к культуре”.

Заметим, что в поэме Гомера Одиссей, доставленный на Итаку спящим, пробудившись, тоже далеко не сразу распознает, где он находится.

Тою порой Одиссей, привезенный в отчизну
Сонный, проснулся, и милой отчизны своей не узнал он –
Так был отсутствен давно; да и сторону всю ту покрыла
Мглою туманною дочь Громовержца Афина…

Другое дело, что туман, скрывающий окрестности, быстро рассеивается, и узнавание становится возможным. Именно этот сюжет обыгрывает в своей элегии Батюшков: “Проснулся он: и что ж? отчизны не познал”. Однако благодаря финальному положению эта строка принимает на себя роль смыслообразующей.

Благополучного исхода не предвидится. За все страдания Одиссей так и не получит награды, потому что не в состоянии узнать отчизны. И неважно, связано ли это с изменениями, произошедшими на родине за время его скитаний, или с его собственным искаженным восприятием мира. Возвращение, которого герой так долго и мучительно добивался, оказывается бессмысленным.

Конечно, батюшковский Одиссей – это еще вполне романтический образ, безвинный страдалец, превозмогающий все выпавшие на его долю несчастья, побеждающий рок терпеньем и силой духа. Бродский доводит ситуацию, описанную Батюшковым, до логического предела, лишая своего Одиссея всех вышеперечисленных качеств и наделяя его вполне естественными, но опустошающими душу усталостью и безразличием. Таким образом, стихотворение “Одиссей Телемаку” можно считать вписанным в совершенно определенную литературную традицию, существовавшую задолго до Бродского, в которой герою с самого начала отказывалось в титуле победителя “жестокого рока”.

Интересно, что завершает свое стихотворение Бродский упоминанием мифа о Паламеде, разоблачившем мнимое безумие Одиссея, который притворился сумасшедшим, не желая участвовать в Троянской войне. Кстати, миф этот известен не так широко, как те, которые были освящены пересказом Гомера. Ни в “Илиаде”, ни в “Одиссее” о Паламеде не говорится ни слова.

Думается, что тема безумия, связанная с Одиссеем и намеренно введенная в свой текст Бродским, имеет еще одного возможного адресата – поэта К. Н. Батюшкова, участника бесконечных наполеоновских войн, которому желанное возвращение на родину не принесло ничего, кроме разочарований, беспамятства и душевной болезни.