Мир “настоящего” и “мнимого” Пьера Безухова

Проблема личной вины и страх “недопонимания” чего-то главного постоянно сопровождают Пьера Безухова. И в ночь после дуэли, и на станции в Торжке, где логика абсурда ставит под сомнение не только целесообразность, но и саму возможность жизни, и в сложный “масонский” период Безухов ищет причину зла, во многом отрешаясь от интересов своей личности. Мечтания стать то философом, то “тактиком”, то Наполеоном, то победителем Наполеона – рушатся.

Желание “переродить” порочный род человеческий и довести себя до высшей степени

совершенства приводит к жестоким приступам ипохондрии и тоски, бегству от вопросов “страшного узла жизни” и новым возвращениям к ним.

При этом освобождение от иллюзий, преодоление наивности, процесс познания жизни в целом сопровождаются неустанным поиском в другом “внутреннего человека”, признанием источником движения личности – борьбы и катастроф. “Остов жизни” – так именует Пьер сущность своего ежедневного существования. Вера в возможность добра и правды и очевидная картина зла и лжи действительности, преградивших дорогу к любой деятельности, превращают каждый проходящий

день в поиски спасения от жизни. Но вместе с тем неустанная работа мысли, свобода от скептической односторонности и равнодушие к личной судьбе переключают его сознание па других и делают саму способность понимания источником духовного возрождения.

Для Пьера “лишнее, дьявольское бремя внешнего человека” становится особенно мучительным на поле Бородина. Через восприятие “не военного”, “мирного” человека Безухова дается начало и конец Бородинскою сражения. Интересует героя не поле битвы. Он весь – в созерцании “жизни души” окружающих его людей, в глазах и лицах которых вспыхивали “молнии скрытого огня”, разгорающегося по ходу сражения.

Нравственный мир гибнущего на глазах у Пьера “семейного кружка” солдат батареи Раевского, принявших этого, сугубо “не военного” человека в свою семью и прозвавших его “наш барин”, та “общая жизнь”, полнота и нетленность которой вдруг раскрывается перед Безуховым, предопределяют стремительность пути героя к нравственному кризису, в итого которого и одерживает победу “внутренний человек”.

Испытав целительную силу “общей жизни”, Пьер попадает в условия разрушающей власти произвола. Картина расстрела, совершенного людьми, не хотевшими, но принужденными казнить себе подобных, уничтожает веру героя и “в человеческую, и в свою душу. Сомнения в возможности, необходимости и целесообразности жизни закрадывались в его сознание уже давно, но имели источником личную вину, и целительная сила возрождения искалась в самом себе. “Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины.

Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти”.

Однако возвращение к жизни и нахождение “согласия с самим собой” (так поразившее Пьера в солдатах батареи Раевского) осуществляется именно после “ужаса казни”, в период страданий и лишений. Выходу за пределы обособленной личной жизни и обретению искомой внутренней свободы во многом способствует встреча Пьера с Платоном Каратаевым. Каратаев – не столько олицетворение покорности и смирения, сколько толстовский идеал “простоты и правды”, идеал полного растворения в “общей жизни”, уничтожающего страх смерти и пробуждающего всю силу жизненности человека. Жизнь Каратаева, “как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь.

Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал”. Отсюда – проявление в нем “внутреннего человека” в его абсолютном виде и уникальная одаренность “знанием сердечным”. Именно в период общения с Каратаевым Пьером и ставится под сомнение “знание разумное”, не давшее ему в его прошедшем согласия с самим собой. “Пути мысли” Толстой противопоставляет в “Войне и мире” знание “неразумное” (т. е. рационально необъяснимое), путь ощущений, нравственное чувство, таящее в себе способность разграничения добра и зла, и предваряет этим одну из главных тем “Анны Карениной” и философского трактата “Исповедь”.

Несомненная реальность добра “общей жизни” стала практически очевидной для Пьера в условиях полного подчинения необходимости (плена). Но причастность к “общей жизни” еще не давала гарантий полною “растворения” в ней. С обретением внешней свободы “общая жизнь” переходит у Пьера в область “знания”, хранимого как самое дорогое воспоминание. Вопрос – как “войти в эту общую жизнь всем существом”, – который встал перед Пьером после Бородина, был по существу главным и в жизни самого Толстого.

Решение этого вопроса кардинально изменило его жизненный путь на грани 70-80-х гг. и определило характер того нравственного учения, борьбе за которое была отдана вся жизнь Толстого после выхода “Исповеди” (1882).