Место поэзии и поэта в стихах Пушкина

Еще в своей ранней оде “Вольность” он призыва­ет “свободы гордую певицу”, чтобы “воспеть Свободу миру, / На тронах поразить порок”. Но Пушкину глубоко органично и понимание поэзии как великого Божьего дара, что нашло отражение прежде всего в программном стихо­творении “Пророк”:

Как труп, в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал…

Поэтический дар приносит человеку “шестикрылый сера­фим” – посланник Бога. Но для того чтобы воспринять этот дар, необходим ряд условий в самой личности, которые Пуш­кин

символически обозначает в стихотворении. Это, во-первых, внутренняя неудовлетворенность – “духовная жажда”.

Это и уход поэта “в пустыню”, то есть от жизни светской, шумной, не дающей сосредоточиться. Свойства поэта – особые, духовные зрение и слух, позволяющие видеть и слышать то, что невиди­мо и неслышимо для обыкновенного человека; это то, что можно назвать постижением скрытой сущности вещей. Поэта делает и язык – не язык светской черни, как говорили в пуш­кинские времена, “празднословный и лукавый”, но язык прав­ды и мудрости – “жало мудрыя змеи”. И, наконец, сердце.

И

лишь после духовного перерождения человек готов принять в себя завет Бога и дар пророка. В последней строфе стихотворе­ния четко проявилось то слияние двух традиций, о котором го­ворилось выше: полученный от Бога дар налагает обязанности общественного служения: “Глаголом жги сердца людей”.

О неразрывности поэта с современным ему общественным движением говорит Пушкин и в стихотворении “Арион”: и кормщик, и гребцы, и певец находят свое место в общем дви­жении корабля, аллегорически изображающем декабристское движение.

В том же 1827 году Пушкин пишет стихотворение “Поэт”, в котором уже не идея общественного служения, но идея боговдохновенности поэта является центральной. “Пока не тре­бует поэта / К священной жертве Аполлон, / В заботы суетно­го света / Он малодушно погружен”. Без божественного вдохновения поэт неотличим от “детей ничтожных мира”. “Но лишь божественный глагол / До слуха чуткого коснется”, все преображается: поэт “тоскует… в забавах мира, / Людской чуждается молвы”. Он бежит “на берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы”, чтобы исполнить божественное предназначение.

Поэзия, которая для Пушкина была делом жизни, всегда оставалась для него некоторой тайной, связыва­лась с присутствием в человеке высших, надличностных сил.

Божественная сущность поэзии доступна немногим и не­понятна толпе, “черни”, которая требует от поэта доступно­сти, понятности и непосредственной пользы. Но такое пред­ставление о поэзии чуждо самой ее сути – ведь поэзия призвана возвышать человека до Бога, а не сводить Бога до уровня слабого и суетного человека. Разрыв с “толпой”, непонятость поэзии в обществе начинают акцентироваться Пуш­киным особенно в последний период его творчества, хотя еще в 1823 году в стихотворении “Свободы сеятель пустынный…” он символически изобразил судьбу поэта, вышедшего на по­прище благородного общественного служения:

Свободы сеятель пустынный.

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя –

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Поэзия не может служить повседневным нуждам толпы, бессмысленно видеть в ней средство исправлять пороки обще­ства или содействовать его процветанию – поэзия велика са­ма по себе. Такова основная мысль стихотворения Пушкина “Поэт и толпа”, где впервые в русской литературе отчетливо противопоставлены позиции “чистого” и “утилитарного” ис­кусства. Чернь рассуждает: “Как ветер песнь его свободна, /Зато как ветер и бесплодна: / Какая польза нам от ней? …/Нет, если ты небес избранник, / Свой дар, божественный послан­ник, / Во благо нам употребляй: / Сердца собратьев исправляй .. Ты можешь, .ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя”. На это поэт отвечает: “Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас! / В разврате каменейте смело: / Не оживит вас лиры глас!” Заканчивает стихотворе­ние четверостишие, ставшее крылатым:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Те же идеи выражены в стихотворении “Поэту”, “Рифма”, “Эхо”. Но Пушкин не отказывается полностью от мысли об общественном предназначении поэзии, он просто понимает его более широко и универсально: поэт служит не политиче­ской злобе дня, а вечному в человеке. Его поэзия не остается без влияния ка общество, на народ, но это влияние скажется не сегодня. Слияние идей божественной сущности искусства и его общественного предназначения проявляется в итоговом произведении Пушкина – “Я памятник себе воздвиг неруко­творный…”, в котором поэт ставит дело своей жизни выше го­сударственной власти (“Вознесся выше он главою непокорной / Александрийского столпа”) и предрекает ему большое исто­рическое будущее: “И долго буду тем любезен я народу, /Что чувства добрые я лирой пробуждал, / Что в мой жестокий век восславил я свободу / И милость к падшим призывал” Это объективное значение поэзии, которое не может быть поко­леблено ничем.

Поэзия Пушкина не угождала сиюминутным интересам “черни”, но работала на будущее, утверждая в жиз­ни общечеловеческие, общегуманистические ценности, и в этом единственное ее общественное предназначение, вложен­ное в поэзию самим Богом. Не случайно стихотворение закан­чивается знаменательными строками:

Веленью Божию, о Муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

Здесь все те же идеи, питавшие все творчество Пушкина: и божественная сущность поэзии, и ее неподсудность людскому мнению, и сознание своей силы и величия, что позволяет рав­нодушно относиться и к славе, и к хуле.

В своем творчестве Пушкин поставил поэзию на огромную высоту, что связывалось и с общественным служением искусст­ва, и – в большей мере – с его божественной сущностью, нала­гающей огромную ответственность на художника. Пушкинская традиция в понимании темы поэзии оказалась исключительно плодотворной в дальнейшем развитии русской литературы.